Пушкин смеялся.
Так они долго болтали. Пушкин был как всегда, не только не чинился он и не важничал, но можно было подумать, что они совсем ровня. У Подолинского же порой замирало сердце. С тайным волнением признался он Пушкину, что пишет стихи.
— Когда будет книжка, пришлите мне!
Перед отъездом Пушкин развернул свою подорожную:
— Укрощение мое не вовсе закончено. Вот поглядите! — В подорожной стояли все города по пути. — Как урок географии. И половину, пожалуй, уж выучил. Только вот Киев мне запрещен.
— А я как раз в Киев, к родным!
— Раевских вы знаете?
— Как же!
— Я дам вам записку к генералу Раевскому.
И тотчас же наскоро стал набрасывать весть о себе.
Он сжато и горячо, не переводя ничего на слова, опять и опять ощутил, как вся эта семья была для него незабвенна. Но он не давал себе воли. Он написал очень коротко. Ему только хотелось, чтобы друзья его знали о том, как судьба его переменилась.
Андрей Подолинский издали глядел на него и видел теперь совсем другого человека перед собою. Как мог он допустить хоть на минуту, что это был половой? И не был он также тем милым простым собеседником, каким был минуту назад. И странный дорожный костюм его теперь не мешал, чем-то он шел к поэту в дороге. Вот он у стойки что-то писал, простую записку. Но пишущий Пушкин был очень серьезен. Он на минуту забыл о других и был только самим собою.
Вот кончил писать, перечитал и спросил себе свечку, сургуч. Рассеянно тронул он палец, но перстня-печати не оказалось, он был в ларце.
— Возьмите, — сказал Подолинский, — те же инициалы: А. П.
Пушкин взял у Андрюши печать и стал писать адрес. Он капал сургуч с высоты и дул на огонь на бумаге.
В комнате были теперь и другие проезжие, шел разговор. «Как не похож он ни на кого», — думал Андрюша, не отрываясь взглядом от Пушкина.
И вправду, и в фигуре его, гармонически легкой, была разлита тайная сила. Малого роста — казался большим; и был он изящен и строг.
Андрюша, поэт, с сердечным волнением жарко подумал: «Он как олень в стаде овец».
И еще одна была по дороге, очень шумная, встреча.
Правда, ни ямщикам, ни почтальонам и ни крестьянам, встречавшимся по пути, имя Пушкина ничего не говорило. Но офицеры и горожане, молодые помещики, зараженные последними веяниями, знали стихи его наизусть и восхищались их вольностью.
Даже Аркадий Родзянко, на другой день увидевшись с хорошенькой Керн, Анной Петровной, которую он утаил от проезжего гостя, обратился к ней так:
— Вы знаете, как я скажу: это южная роза на льдяных снегах!
Это было, конечно, витиевато, но произнес эти слова ленивец и циник с истинным чувством.
Анна Петровна была возмущена, что он не послал тотчас же за ней; она рассердилась и написала длинную жалобу приятельнице своей Анне Николаевне Вульф, соседке Пушкина по Михайловскому.
В обширной тяжелой стране вспыхивало временами открытое недовольство — в деревне, в казармах, — и где-то шел по верхам ветерок, подувавший на трон. Это, конечно, были лишь разговоры — за стаканом вина, с длинною трубкою, набиваемой крепостным казачком. Но все ж говорили
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.
Пушкину всегда было тесно в той скорлупе, в которую его заключали, и он делал порою самые резкие телодвижения, чтобы ее раздробить. Все было связано с личной судьбой, и оттого все было ярко, эмоционально. И в этом была та огромная сила, которая так заражала других.
Однако же был и другой, невидимый Пушкин — медленно зревший, не полностью ясный для себя самого. И там было личное тоже, но другая струя, и сливалась она с родовым: с самого юного возраста огромный у Пушкина был интерес к предкам своим, вплетенным в историю, к самой истории с тяжелой ее, неумолимою поступью. Он ехал и думал о Пскове; да и не думал, пожалуй, а чувствовал только свое к нему приближение, чем-то чреватое.
Но все это в Пушкине еще было скрыто. Извне же он был в своих проявлениях быстрый, горячий; для одних неприятный, для других очаровательный. Так и в стихах его пробегал жаркий огонь; так и в этом пути его встречи время от времени загорались яркою вспышкой.
Так было и в Могилеве, куда он приехал под праздник преображения и где заночевал.
Утром сквозь дрему слышал он праздничный звон, и в полусне ему смутно мерещилось, что это Никита ведет его за руку на колокольню Ивана Великого, как не раз это бывало в детстве в Москве. Он упирается и идет неохотно. Он видит в просветы пасхальный народ, набившийся в Кремль. Цветные платки, зипуны колышутся где-то глубоко. Апрельский сырой ветерок охватывает ноги, а колокол гулко падает сверху. И вдруг рука его выпала из широкой ладони Никиты, ноги скользнули на повороте, он рушится вниз и — просыпается.