— Свершилось! Яко видеста очи мои. Услышал господь молитвы мои! — и стал степенно по ступенькам спускаться с лестницы.
Спустившись на землю, он оглядел всех толпившихся у крыльца и крикнул:
— Эй, люди! Где Михайла? Гришку сюда, Прошку, Архипа, Василису… Где Габриэль? Лошадей! О, мой сын, о, Александр!.. Слушайте мое приказание: Гаврюшке — бежать на Поклонную горку и во все глаза глядеть на дорогу, а заметив путников, лететь стрелой ко мне для доношения. Архипу — запрячь лошадей и гнать в Опочку. Михею — зажечь лампады в часовне и зарядить пушку!
Помедлив, Сергей Львович повернулся к дому и, шествуя вверх по лестнице, простирая руки, словно библейский старец, встречающий блудного сына, продолжал:
— Слуги и рабы господина вашего! Велите заколоть лучшего агнца, приготовьте плоды, вина и брашна! Готовьте столы! Мой блудный сын грядет в отчий дом!
Заметив в толпе старую няньку, он указал на нее пальцем и крикнул:
— А ты, мать, отправляйся на Воронин и скажи отцу Лариону, чтобы приготовился к молебствию!
Обернувшись к Надежде Осиповне и детям, Сергей Львович воскликнул:
— Жена моя, дети! Возрадуемся и возвеселимся! Пробил час радости и веселья. Свершилось!
Блудный сын прибыл домой лишь поздно вечером 9 августа, когда родители, изрядно притомившись за целый день ожидания, изволили почивать. Не спала лишь нянька Арина Родионовна, ночной сторож — глухой дед Василий, братец Левушка да старый пес Руслан.
Салюта не было, и вообще торжественная встреча не состоялась. Коляска подъехала к крыльцу. Александр соскочил на землю и сказал:
— Ну вот и приехали.
Сторож, увидев молодого барина, вдруг подошел к чугунной доске, подвешенной возле людской, и ударил полночь…
В первые дни деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского. И конь и седок возвращались домой в мыле. Он исколесил всю округу — деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова.
Восстанавливая михайловский дом, я много думал о жилище Александра Сергеевича, стараясь реально представить себе, как оно устраивалось и как выглядело. Ведь сам Пушкин и его друзья, бывавшие у него в деревне, так были скупы на рассказы об увиденном!
И вот как-то мне представилось: еще там, на юге, Пушкин заставил героев своего «Онегина» жить в такой же деревне, в окружении такой же природы, среди которой ему пришлось жить теперь самому в Михайловском. Там, на юге, он мечтал о старом господском доме, который был бы расположен на скате холма, в окружении лугов, за лугами вечно шумящие густые рощи, речка, огромный запущенный сад… И вот теперь он и все вызванные им к жизни герои должны жить здесь, в таинственной северной глуши…
Он долго привыкал к михайловскому дому. Беседовал сам с собой: а зачем ему, в сущности, все эти хоромы?.. Еще в лицее он понял великое таинство уединения, «жития в пещере». Все другие годы, где бы он ни был, он провел в «скромной келье», в одной комнате, — в Петербурге ли, Кишиневе, Одессе, в гостинице или трактире. В одной комнате он чувствовал себя как-то собранней. В ней все под руками, все только нужное. Никакой тебе суеты, гофинтендантских штучек и красивостей. И никогда ни на что не променяет он свою каморку-норку, свою пещеру, светелку с заветным сундучком-подголовничком, дорожной лампадкой, чернильницей и верным кожаным баулом!
После отъезда родителей, прежде чем окончательно устроить свой кабинет, он долго присматривался к дедовскому дому. Сперва ему показалась привлекательной комната в центре, где когда-то было Ганнибалово зальце с портретами предков. Стеклянные окна и дверь в сторону Сороти вели на балкон, откуда открывался чудесный вид на окрестности. Но комната эта была проходной и ветхой, штофные обои клочьями свисали со стен, и кругом под штофом клопы, клопы… Поэтому передумал и переселился в комнату рядом, где была родительская спальня. Но она всегда была сумрачной, и в непогоду, в свирепые северные ветреные дни, ее продувало насквозь.
В старых комнатах было порядочно вещей, любезных сердцу его деда и отца с матерью. Вот огромный комод, из которого так же трудно тянуть ящики, как открывать бутылку цимлянского с порченой пробкой. Вот кресла и стулья — доморощенные псковские «жакобы» и «чиппендейли», бильярд с неизменно заваливавшимися под рваное сукно щербатыми костяными шарами. Кровати двуспальные и односпальные, шкапы, полушкапы, канапеи, гора изрезанной ножами и вилками фаянсовой посуды и просто черепье. В углу спальни — книжный шкап. В нем землемерные планы имений, озер, лесов, деревень, бумаги по хозяйству, календари, месяцесловы, памятные книжки, Священное писание, несколько французских романов. Все это сильно источено мышами и крысами.