Он пишет хрестоматийное стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», читает его молодому приятелю Муханову, который воспринимает эти стихи не так торжественно, как мы теперь, не как завещание нам, а как обыкновенную жалобу на упадок внимания публики.
Пушкин подвозит как-то Павлушу, сына своего друга, и по дороге успевает ему сказать, что если в России когда-нибудь наступит свобода слова, то первое, что она должна будет сделать, это напечатать полное собрание сочинений Баркова (непристойного поэта XVIII века, по сей день не опубликованного), что в университет Павлуше поступать не надо, потому что там ничему не научат (Пушкин сам в университете никогда не учился), а следовало бы повнимательнее читать Писание (очень поучительный совет человека, имевшего с юности репутацию безбожника, отчасти заслуженную), и тогда их поколение не наделает ошибок предыдущего (то есть декабристского, пушкинского…). Всё это, накануне дуэли, звучит достаточно реакционно и странно, как завещание. Другой молодой человек наблюдает Пушкина у книжного развала, видит его плешь и болтающуюся пуговицу на хлястике потертого сюртука, и ему становится жаль поэта. «Европеец» живописец Брюллов снисходительно жалеет Пушкина, ни разу в Европе не побывавшего, за то, что тот развел столько детей и так погряз. Графоманы досаждают. Из всего этого видно, что Пушкина мало кто понимает и принимает всерьез.
Пушкин любил лимонад, которого за ночь во время работы, по свидетельствам камердинера Никифора, выдувал графина три. Пушкин дул лимонад, рассматривал свои ногти, которые любил отращивать, и они загибались у него, как когти, рассматривал свои перстни, которых носил сразу два, причем на одном большом пальце, листал свои замершие сочинения, не решаясь взяться ни за то, ни за другое, и тогда возвращался к писанию бесконечной истории Петра Великого, ища в нем пути и не находя. Бороду же Пушкин никогда не носил, только знаменитые бакенбарды. Однажды, впрочем, в 1833 году, когда удалился в свою деревню Болдино и написал там гениальное сочинение «Медный всадник», он запустил бородку и на обратном пути даже в Москве не задержался, чтобы Наташечка, по которой он соскучился, увидела его в бороде первая.
Вообще Пушкин очень простодушен в своем пижонстве. Особенно в одиночестве и на лоне природы. Так, в 1824-м, когда он писал другое свое гениальное сочинение «Цыганы», в котором впервые превзошел лорда Байрона, он носил красную рубашку и широкополую шляпу.
В такие периоды своей жизни он был также спортсмен. Скакал, принимал ледяные ванны, хорошо стрелял. Он носил железную трость, тренировал руку, чтобы при стрельбе не дрогнула. У него были все шансы убить Дантеса. Судьба распорядилась иначе.
Он очень верил в Судьбу: взвешивал на ее весах свой гений. Отсюда и необыкновенная приверженность к суевериям.
Он, если что забывал дома, никогда не возвращался, верил в заговоренную копеечку. В 1825 году, накануне восстания декабристов на Сенатской площади, он совсем было собрался в самоволку из своей ссылки, из Михайловского, в Петербург, но заяц перебежал ему дорогу, и он повернул обратно. Таким образом, он не стал участником восстания и не был сослан в Сибирь. Там бы он, буде сослан, настрадался бы, но зато прожил в кругу друзей, написал бы бездну поэм «разнообразными размерами с рифмами», не женился бы на Наталье Николаевне, не стрелялся бы с Дантесом, а вернулся бы, реабилитированный в 1856 году, крепкий как дуб, с бородою лопатой, в толпе благородных бородатых друзей. Но тогда бы он не написал «Медного всадника»…
Зато и не было бы таких ужасных событий, как коварно подстроенное свидание Натальи Николаевны с Дантесом, которое особенно разозлило Пушкина. Непрочитанное коварство времени заключалось еще и в том, что «сторожил» свидание полковой начальник Дантеса Ланской, за которого впоследствии вдова Пушкина выйдет замуж.
Выбеги или не выбеги заяц тогда в 1825 году… С одной стороны, хорошо: Пушкин остался на свободе, писал на воле почти двенадцать лет, женился, родил детей. С другой… Мчатся тайно ночью сани с его гробом в сопровождении его друга, «русского иностранца» А.И. Тургенева. И будто навстречу им едет первый в России поезд, запущенный, как заводная игрушка истории, ровно в день его смерти.
Впрочем, наводнения 1824 года Пушкин так же не мог наблюдать, как и декабристского восстания – он был в той же ссылке, в том же Михайловском, вдали от Петербурга. Однако как описал эту стихию в «Медном всаднике»! Скорее не было самого наводнения, чем Пушкин его не видел…