II. Благодарная Россия
Пояснительная записка к проекту придорожного памятника
Странное это дело, отмечать юбилей смерти… Хотя бы и такой круглый, как 150. Как ни скорби, прорывается торжество: мы-то живы! Очередной зарок не писать к этому юбилею пал, как и всякий зарок. Я получаю очередное послание от Боберова… Кто он?
Рассуждая о последних днях Пушкина, мне уже приходилось размышлять о месте примет и суеверий в его жизни, весьма значительном… Меня тогда поразило необычное пренебрежение, возможно сознательное, внезапно проявленное к приметам, которым в прежней жизни следовал он неукоснительно, именно в роковой день 27 января 1837 года (см.: Статьи из романа. М., 1986, с. 228–230). В той же книге (с. 291) упомянут некий корреспондент, А. Боберов, приславший мне обширное изыскание о роли дат в судьбе поэта. В это послание входила и небольшая его поэма, снабженная громадным комментарием, более освещающим обстоятельства написания ее, нежели сам предмет. Комментарий этот, однако, не лишен не только точных наблюдений над самим собой и своим творческим процессом, но и некоторых свободных раздумий о судьбе поэта, более гипотетических, нежели обоснованных. Всё это и в целом достаточно любопытно, но слишком объемно и годится лишь для журнала. Здесь же я рискую предложить читателю лишь саму поэму с предельно сжатым комментарием.
В основу «поэмы» положен парадоксальный факт, известный со слов самого поэта. Как, не ведая о предстоящем выступлении декабристов, по некоему (корреспондент мой увлечен парапсихологией) наитию Пушкин срывается в нарушение всех запретов из Михайловского в Петербург, причем точно в последний момент, чтобы поспеть к 14-му, но, сорвавшись, тут же поворачивает обратно в силу череды дурных примет, последней и решающей из которых оказался заяц, перебежавший дорогу. Привлекая к своим выкладкам и модный ныне восточный календарь, сопоставляет он роковые для поэта 1825 и 1837 годы как годы Петуха, между тем рок таился, как в черепе Олегова коня, в годе и его женитьбы, совпавшем с годом Зайца. Оставляя все эти изыски в стороне, от себя скажем, что Пушкину на его жизнь вполне хватило примет народных, от зайца до копеечки, нами напрочь забытых, вытесненных суевериями восточными, в свою очередь не усвоенными. Пушкин, по-видимому, не знал, что он Близнец и Овца (впрочем, это еще следует проверить…), но, во всяком случае, не мог бы придавать этому значения как реалиям сознания и судьбы – того значения, которое он исподволь придавал преданиям и приметам, народным и родовым, родившись под своею звездою и дожидаясь своей звезды.
Итак, вот эта «поэма»…
1. Обзор лирики
ЗИМОЙ: «Письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню… пылают – легкий дым…
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен… мой талисман, храни
Меня во дни гонения, во дни…»
(Посвящено разлуке с Воронцовой:
«Сожженное письмо», «Желанье славы» (новой…))
ВЕСНОЙ: «глава… падет… мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро ВЕСЬ умру». (Со строчки сей проценты
Начислим на последний monumentum:
«Нет, ВЕСЬ я НЕ умру…»)
В ту ОСЕНЬ он пророчит:
«Я НЕ умру, – (в письме), – Бог не захочет,
Чтоб „Годунов“»…
(Меж этих двух прозрений
Есть ЛЕТОМ
«мимолетное… как гении…»
Мгновенье чудное…) [2]
Лицейское, осеннье,
«Отрадное свиданье», как виденье
То, мимолетное…
Полнее… наливайте…
Стакан!.. «до дна, до капли выпивайте!»
Полней, полней! ты, солнце! ты, заря!
Но за кого? о други, возгоря…
Увы… Ура! наш царь! «наш круг… редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальний, сиротеет;
Судьба глядит…»
Страданье, мрак, мечта,
Мысль, ревность лиры, мщенья красота —
«Всё в жертву памяти» – изгнанье, славы блеск… —
Всё той же воспаленной девы…
«Мне скучно, бес».
«Что делать…»
2. Перед 14 декабря (не ранее 7 ноября) [3]
Фауст: Всё утопить.
Мефистофиль: Сейчас.
2
Первое стихотворение представляет собой коллаж из пушкинских, последовательно: «Сожженное письмо», «Желание славы», «Храни меня, мой талисман…», «Андрей Шенье», «К***», «Вакхическая песнь», «19 октября», «Всё в жертву памяти…», «Сцена из Фауста», относимых автором к 1825 году, а также из письма В.А. Жуковскому от 6 октября 1825 года: «…посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; Бог не захочет, чтоб „Годунов“ со мною уничтожился», – и из стихотворения «Я памятник себе воздвиг…» (1836). При всём старании Пушкин не подчиняется упорному ямбу коллажиста; и наш автор вынужден прибегать к изменению пушкинской последовательности слов и даже редуцированию слогов (желание – желанье), что, конечно, недопустимо в цитировании. Сомнительны и его оправдания в точности датировки наличием «случайного, куцего» сборника под рукой. Желание сделать «разлуку с Воронцовой» сквозным мотивом лирики всего года привело к колебаниям от 1824 до 1827 года.
3
Окончание работы над «Борисом Годуновым» датируется торжествующим письмом П.А. Вяземскому около 7 ноября 1825 года.