Все обдумано, решено и по сердцу!
Вдруг… вышибло из седла на полном скаку. Чем заняться? Как жить?
— Сразу не найдешь, — читая Настины мысли, что, впрочем, было нетрудно, сказала Серафима Игнатьевна. — Куда попало-то не кидайся. Отец наказал: как была на его иждивении, так и будешь, пока на ноги не встала.
— Не-у-же-ли? — по слогам так странно спросила Настя, что Серафима Игнатьевна не поняла.
— Что «неужели»?
— Именно так и наказал передать? Про иждивение.
— Ну, прицепится теперь, как репей, — отчего-то смутилась Серафима Игнатьевна. — Ну, обмолвилась. Ничего не наказывал, к слову пришлось — и сказал…
— А вы передайте ему… — начала Настя и задохнулась. И осипшим шепотом: — Скажите, что я выброшу его деньги в помойку. Не забудьте, точно скажите: разорву — и в помойку! В помойку! В помойку!
Серафима Игнатьевна откинула на спинку стула тучное тело и молча слушала.
Выслушав, поднялась.
— Кончился мой обед, служба не ждет. Кофеем не попотчевала, хозяйка! Передам, как велишь, что войну объявила отцу.
Уже взявшись за дверную ручку, она, вполоборота к Насте, спросила:
— О «той» ни словечка? И не полюбопытствуешь?
Напрасно она заикнулась о «той». Она встретилась с таким негодующим взглядом, что сокрушенно вздохнула:
— О, батюшки! Гордыней вас с матерью сверх меры господь наградил. Трудненько будет вам.
Ушла. Настя осталась одна со своими мстительными мыслями. У нее ломило грудь, так она ненавидела! «Любопытства захотели? Не дождетесь! Мне безразлично, кто она, та подлая женщина, желаю, чтобы с ней случилось самое страшное горе. Не хочу знать, как ее зовут. Не хочу видеть! Не хочу думать!»
В действительности Настя думала о ней непрерывно и ломала голову, как ее увидать, чтобы убедиться, что она накрашенная кукла и ничтожество. «Тебе еще придется раскаяться, папа!»
Настя яростно сочиняла истории, в которых отец становился жертвой предательства. Эта авантюристка бросала его. Он был несчастен, унижен. Тогда к нему приходила Настя. «Жизнь доказала, кто мой истинный друг», — говорил папа. Нет, он не то говорил. Что-нибудь смешное и грустное. «Глупый кисляй, доревелась, что нос стал картошкой. Разлюбит нас с тобой Димка! Любят красивых. Или хотя бы веселых».
Настя валялась на диване и без конца придумывала жалостные истории, в которых отец был несчастен, а она благородна.
А все-таки надо жить. Реви не реви, а жить надо. И что-нибудь делать. И сейчас, не откладывая. Уборкой, что ли, заняться? Настя вскочила с дивана.
На глаза попался мешок с желтыми лямками. Она присела на корточки и принялась разбирать в мешке вещи. Ватник! Настя вытащила его и рассматривала как какое-то чудо, щупала, гладила. Совсем новенький ватник, они с Димкой раздобыли его в магазинчике где-то на окраине города. Теперь он уже не пригодится Насте. И резиновые сапоги не пригодятся. И платок в красных букетах, как у молодухи с картины Кустодиева.
Она так крепко задумалась, сидя на корточках над мешком, что вздрогнула от неожиданности, услыхав поворачивающийся в замочной скважине ключ. Вернулась из библиотеки мама. Настя стащила с головы «кустодиевский» платок.
Она старалась встречать маму как можно веселее. И мама входила в дом с какой-нибудь жизнерадостной фразой. Мама принесла бутылку молока, ломтик сыра для ужина и два темно-бордовых пиона.
— Я таки всучила повести Тендрякова тому парню, помнишь, развязный такой? — оживленно, может быть чуточку громко, говорила она, входя. — Помнишь, Настя?
— Помню. Он еще в клетчатой рубашке был, помню.
— Да. А это пионы от одной читательницы. Я дала ей прочесть «Даму с собачкой». А она взяла и принесла мне пионы. Уж очень понравилась ей «Дама с собачкой»!
Мама не обратила внимания на резиновые сапоги, валявшиеся в прихожей на самом ходу, не задерживаясь прошла в комнату и говорила оттуда так же громко:
— Оказывается, он работает сварщиком на заводе. Ты знаешь, что такое быть сварщиком, Настя?
— Что-то не представляю. Наверное, квалифицированная работа.
— А знаешь, он неплохой. Притворяется циником, а если разобраться, неплохой, даже очень хороший. Любопытно, зачем они притворяются разочарованными, когда и жизни-то вовсе не знают?
Она замолчала. Настя заглянула в комнату.
Она стояла возле письменного стола, опустив руку с пионами, махровыми шапками вниз. Настя неслышно шагнула назад.
— Мутер, готовься обедать, — позвала она, переждав некоторое время, и вошла к матери, на всякий случай свалив по дороге со столика телефонную книжку.