Ничто не предвещало заката его спортивной карьеры. Скромный детдомовский парень увлекся послематчевыми „расслаблениями” в кругу своих горячих поклонников. Здесь его хвалили на все лады, хлопали запросто по могучим плечам. Дескать, так держать, Боб! Он стал ленивее тренироваться. Дальние броски разладились. „Дыхалка” стала временами подводить. Тренер все чаще не выставлял его в основную пятерку. Боб и сам стал замечать, что играет хуже, грубее. Дело кончилось вежливым отчислением из команды. Хотя у Боба была неплохая специальность после окончания техникума, устроиться на работу сразу не смог. Кто-то из друзей упомянул в случайном разговоре об ударной стройке на берегу Каспия: „А там, может быть, снова заиграешь, за Казахстан”. Боб подумал вечерком, а утром собрал свои пожитки в спортивную сумку и махнул в дальний край за новыми впечатлениями…
— Вообще-то набора сейчас нет, — начальник отдела кадров почесал за ухом. — Но в порядке исключения, как большого спортсмена, куда-нибудь пристрою.
Начальник уважал атлетов, сам когда-то был чемпионом школьного класса по русским шашкам.
Боба оформили начальником участка на базу оборудования. Работа была по душе, живой и хлопотливой. Непрерывным потоком шли двигатели, задвижки, трубы, листовой металл, кабельные бухты и пр. Ежеминутно требовалась безопасная разгрузка. Оборудование необходимо было укладывать на стеллажи, маркировать, оформлять накладные, заполнять картотеки. Боб чувствовал себя важным начальником над толпой грузчиков, такелажников и кладовщиц. Любой его приказ исполнялся немедленно. Если хмурил брови, дрожали все.
Он быстро привык к огромным прохладным складским помещениям, скрежету механизмов и людскому гомону. Раз в неделю Боба приглашали на оперативное совещание к начальнику ОКСа. Он и здесь держался на высоте: на память помнил об отгрузках оборудования или задержках на железной дороге. В приемной ОКСа и произошла его встреча с Людой, которая сразу же выделила его. Не только из-за роста и накачанных плеч, а главным образом из-за нестандартного поведения. Он никогда не подыгрывал, не заискивал. Не опускался до дешевых комплиментов или подозрительных букетиков. Боб смотрел на нее как на разновидность электронного ответчика. Его вопросы всегда были четкими и краткими: „У себя?”, „Мне ждать?”, „Собрались уже?” Ей оставалось для ответа два слова: „да” или „нет”. Всегда серьезный и деловой вид Боба не допускал игривой болтливости. Люда смущалась. Молча поглядывала на вытянутые из кресла длинные ноги и горбатый породистый нос. Непроизвольно поправляла перед маленьким настольным зеркальцем свою дурацкую прическу. Злилась на себя: „Чего это я выпендриваюсь перед ним? Да катись ты подальше со своими граблями”. Так ни разу и не заговорила. Как-то с тяжелого похмелья Люда мучилась жуткой головной болью и тошнотой. Выглядела распущенной и расклеенной. Именно в этот день заглянувший в пустую приемную Боб нарушил обычное молчание и, глядя ей прямо в глаза, спросил с чуткостью:
— Что, Люда, тяжко?
— Да, тяжко, — тихо и доверчиво откликнулась она. И тут же разозлилась на себя за откровенность. — А вам, собственно, какое дело?
— Сочувствую.
В пятницу Боб позвонил в обеденный перерыв. Здороваться не стал. Представляться тоже не счел нужным: и так узнает по голосу. Просто сказал:
— Пойдем сегодня вечером со мной? Если хочешь.
— Хорошо. Пойдем.
Люда повесила трубку и задумалась: „И чего я так изнываю от него? Вот дура набитая!”
Этот вечер они провели в летнем кафе „Дружба”, из которого были видны море, луна и звезды. Но эти атрибуты любовной лирики мало трогали Люду и Боба. Напились быстро и дружно. Вышли на улицу, поддерживая друг друга. Боб галантно проводил ее до самых дверей. Но Люде не хотелось домой, несмотря на поздний час. Не хотелось видеть счастливых: отца и чужую женщину. Ей хотелось любви. Она оттягивала расставание; в который раз наклоняла к себе его лицо и по-пьяному неловко то ли целовала, то ли слюнявила его щеки, нос, губы. Наконец, от всего разомлевшего сердца крепко обняла бычью шею и прижалась грудью: ах, как хорошо!
— Ты меня любишь? — спросила Люда с навязчивой нежностью. — Да! — моментально солгал Боб. — Очень!
— И я тебя очень люблю. Пока. Я пошла.
С этого вечера все выходные дни они проводили вместе. Покупали бутылку водки, простенькую закуску. Гуляли по улицам города, держась за руки, как в детском саду. Одевались по-туристически небрежно, с некоторым вызовом. Наступала теплая южная весна. В приморском парке зазеленели редкие, высаженные добрыми руками молодые деревца. Пустыня за городом заголубела мелкими, короткоживущими цветочками. Люда и Боб уходили далеко за город, по берегу Каспия. Они всегда были навеселе и совершенно свободны. Вокруг не было людей. Кроме них никого в мире не существовало. Славная пора придуманного счастья! Счастья нет, но ведь его можно выдумать, на время. Они оба чувствовали, что оно не может продолжаться долго. В душе спокойно ожидали любой расплаты. Первым принял на себя удар Боб. Его появления на работе „с похмелья” не могли остаться незамеченными. А обиженные есть у любого, даже маленького начальника. Кто-то по-граждански просигналил. Кто-то чутко прореагировал. Падение по служебной лестнице произошло быстро: экспедитор, грузчик, выговор, последнее предупреждение. В конечном итоге — увольнение „по собственному желанию”. В этот вечер они выпили двойную норму, до квартиры дотащились в три часа ночи. На звонок никто не реагировал.