— Бабай, верблюд не смеется, а плюется.
— Да-а, милые мои, это вам не термальные воды. Тут не перезимуешь!
— И рыба здесь тоже не водится.
— Надо хлебом их подкормить. Ибрагим, сходи за буханкой.
— Подкормишь раз, а потом что? Все равно сдохнут от холода и голода.
— Ну что, бригадир, долго будешь рожать? Что делать-то? Ты же начальник у нас.
Старый бурильщик знал твердо только одно: надо спасти птиц, чтоб не осталось плохое воспоминанье на всю оставшуюся жизнь. Вслух процедил как приказ:
— Надо вытащить их! Отмыть! Потом покормить и отпустить на волю.
— Всех отпустить? — удивился Октай. — Давай хоть пару на ужин оставим.
— Подавишься, Бена-мать! — озлился Базарбай. — Серега, сделай какой-либо загон около моего вагончика. Тлеген, Сафи и Октай — будете вытаскивать по очереди каждую птичку. И подносить мне. Я буду отмывать с дядей Володей. Порошок у меня еще должен быть. Попробуем с водой. Вода в бидонах вроде есть.
— У нас воды осталось только на два дня. Только до вертолета! — предупредил Ибрагим, отвечающий за снабжение. Главным образом, за воду, чай, хлеб и махорку.
— Не твое дело! — огрызнулся Базарбай. — Я здесь начальник, а не ты! Приказал?
— Ну, приказал.
— А тогда, чего стоите и яйца чешете? Делайте, что сказал. Повернулся и пошел, неловко переваливаясь, к своему вагончику.
Базарбай достал из шкафчика последние запасы ценнейшего продукта — две пачки моющего порошка. Из-под лежанки вытащил таз, предназначенный для мытья своих ревматических ног. Приготовил мешок с тряпками и грязными вафельными полотенцами, ожидающими вахтовой смены. Все это вытащил на площадку перед вагончиком, где Серега с помощью переносных заграждений уже сооружал что-то вроде тюремной клетки „два на три”. Базарбай подтянул поближе к себе два неполных бидона с водой и сел на каменную лавку, растопырив колени, в ожидании первой принесенной птицы. Закурил в мудром спокойствии в ожидании долгой и важной работы.
Происходящее было удивительно, не по-книжному. Лебеди не шарахались от людей, не отплывали от берега. Наоборот, сами лезли в протянутые руки. Они поняли, что люди хотят им помочь, вылечить от приключившейся болезни, перед которой бессилен их собственный жизненный опыт.
Два человека брезгливо подносили птиц к каменным ступенькам, где устроился мастер. Дядя Володя держал за лапы и помогал расправлять крылья, а Базарбай быстрыми резкими движениями снимал скребком налипшие баклажки нефти. Потом вместе с дядей Володей протирали их полотенцем, смоченным в мыльном растворе, обмывали чистой водой из большой глиняной кружки и наскоро обтирали сухим тряпьем. Базарбай действовал жестко, резковато и в полном молчании, забыв даже про свою любимую Бену-мать. Ни один лебедь не возражал против „грубого” обращения. Не дергался, не вырывался из его рук. Замирал в шершавых ладонях Базарбая, полностью доверяя ему. Каждая отмытая птица в загоне сразу же делала несколько размашистых пробных шагов, расправляла крылья, для нескольких легких взмахов, как будто обсушивая крылья, и проверяя себя в готовности к продолжению прерванного полета. Примеривались, смогут ли? Все ли у них в порядке? Но никто из них не делал попытки выйти из загона и взлететь. Ждали остальных. Ждали последнего.
Работа продолжалась пять часов без перекуров. На Базарбая было страшно смотреть. Как в кино: загримированный черт! Все его испещренное мелкими морщинками и оспинками лицо лоснилось от жирных черных пятен. Он устал, вспотел, но действовал в прежнем темпе. Порошок и, самое печальное, вода, были на исходе. Оставались неотмытыми две птицы.
— Бабай, эта последняя, — Сергей облегчено сунул дрожащую черную лебедушку.
— А там вон еще одна, на берегу! — крикнул Октай.
— Та сдохла! — уточнил Серега. — Мертвую же не будем обмывать? Так, Бабай?
— Мертвую что отмывать, — бригадир устало положил грязные руки на брезентовые колени. — Да и воды уже нет. Сами будем полтора дня на глотке сидеть. — Обтер руки тряпками и с наслаждением закурил. Вся бригада тут же дружно, как по команде, задымила, в ожидании дальнейших указаний.
— Ибрагим, — приказал Базарбай строго. — Чего стоишь? Сколько раз надо говорить, Бена-мать? Неси две буханки.
— Чего кричишь-то? — обиделся тот. — Сколько раз, сколько раз… Первый раз, бля, говоришь. Тоже корчит из себя великого полководца. Жуков узкоглазый. — Последние слова — уже отойдя шагов десять.
Базарбай услышал эти слова, но не обиделся, потому что Жукова он уважал, а глаза у него были действительно, узкими. Еще с самого детства. Он деловито перелил оставшуюся воду из одного бидона в свой таз и поставил его в самую гущу трепыхающихся птиц. Поднесенный хлеб покрошил туда же большими кусками. Снова закурил, с удовлетворением и какой-то детской радостью, наблюдая за их жадной торопливой трапезой. Наконец, открыл загон, приглашая птиц на сухую, открытую, утоптанную площадку между вагончиками. Переваливаясь на своих лапотках, птицы вышли осторожной гурьбой, шумно размышляя о чем-то между собой. На взлетной площадке отряхнулись, приготовились, словно ожидая команды Базарбая. Они выглядели смешно, пестро, с бурыми пятнами. Все какие-то разные.