— Надо же, как интересно. Ты расскажи про свой край. Обещал же…
— Ну слушай, если хочешь.
Рахмет весь день готовился. Повторял про себя отдельные фразы, вспоминал, выстраивал.
„…Родом я адаевский. Адаевцы ведут свой род от Адая, сына степного барина Лакбыбая. При дележе наследства Адая обделили. Ему достались только лошадь и сабля. Тогда молодой джигит собрал по всей степи обездоленных и нищих удальцов, уважающих свободу и правду, и увел их на юг, на край степи — в Мангышлак. Образовалось там постепенно новое племя. Вроде казацкой Запорожской Сечи. Вольное племя гордых адаевцев. Каждый обиженный находил здесь приют, защиту и кров. Адаевцы были сплоченные, воинственные степные бунтари. Когда два незнакомых степняка встречались на лошадях в безлюдной пустыне, они вместо приветствия спрашивали друг у друга: „Адай?” И если оба были адаевцы, значит, сразу становились друзьями. Однако потом адаевцы перессорились между собой — богатые с бедняками. И попали в зависимость от хивинского хана, который обложил их зекетом, то есть тяжелым налогом — по пять баранов с каждой юрты. А потом с севера — от Гурьева — начали просачиваться в этот район русские люди. Они построили на берегу Каспия вооруженное укрепление — форт Александровский… Где моя бабушка жила… Возвели бастионы, насыпали вал, подняли каменную засеку. Пушки навели в сторону степи. И устроили торжественный праздник. Курили ладан, пели песни, пили брагу из бочек. Вечером был фейерверк из ракет. С крепостных валов до глубокой ночи палили из пушек и ружей. Они нарочно шумели. Хотели, чтоб узун-кулак, степной телеграф, донес до хивинского хана весть о том, что в эти земли пришли русские. И встали здесь прочной ногой, надолго. От Мангышлака до Хивы путь долгий. Большой караванный путь вдоль цепочки колодцев Алты-кудук занимал двадцать дней конской езды. А до русских можно было доскакать за два дня. Адаевцы как бы встали под защиту русских пушек…”
— О, Рахмет! — не выдержала в этом месте Евдокия Мироновна. — Ты настоящий историк! Ты мудрец! Ну ладно, ты выдумывай дальше, а я приду к тебе завтра — дослушаю. А теперь — пора спать. Слышал, что Валентин Иванович сказал? „Отдых! Прежде всего отдых!”.
— Сестра, — попросил Рахмет, — а ты свою руку на мое лицо положи и скажи: „Спи, Тарас”. И я буду спать.
Она погладила ладонью по его небритой щеке и ласково сказала:
— Спи, Тарас, хорошо и крепко. До завтра.
Евдокии Мироновне было около тридцати лет, но ей самой казалось, что она пожилая, побитая жизнью, умудренная опытом усталая женщина. И к больному сержанту она относилась как к сыну.
Утром, до обхода, Евдокия Мироновна вкрадчиво подкатила к строгому врачу:
— Валентин Иванович, как с ногой-то будет? Майор несколько опешил:
— С какой еще ногой?
— Ну с этой, тарасовской?
— Не знаю. Не знаю, родная, завтра решим окончательно.
Вечером Евдокия Мироновна снова пришла посидеть на угловой койке. Рахмет дремал, прикрыв глаза рукой от света яркой лампы.
— Рахмет! — потеребила она его легонько за локоть. — Слышал, что Валентин Иванович сказал? Если сразу, говорит, не отрезали, то чего уж теперь? Пусть, говорит, со своей доживает. Только, наверное, первое время хромать будет. А так, говорит, все ничего. Слышишь, Рахмет?
Парень окончательно проснулся от навязчивого шепота почти в самое ухо. Улыбнулся, показав белые зуба, не испорченные табаком:
— Успокаиваешь меня, сестра? Спасибо тебе.
— Да че мне тебя успокаивать? Нечего мне больше делать — ходить тут и успокаивать вас. Просто передаю сведения от руководства, вот и все. Ну это, рассказывай дальше про своих, аульских.
Рахмет положил удобнее голову и, глядя в потолок, продолжил как бы случайно оборвавшийся рассказ…
„…Был темный вечер. Звезды светились большие, яркие. На стройном лице кюйши играли медные блики. Издалека доносился призывный визг табунного жеребца. Старик сел поудобнее, поправил руку на тонком грифе своей любимой домбры и снова ударил по струнам. Но не в скорбной и протяжной мелодии был главный накал страстей, а в словах народного певца. Он пел о старинных подвигах батыров… Солнце скрыло лицо свое в месте уединения и поместило ноги в спальне заката. И тогда Бахрам-кровопийца вынул свой острый меч из ножен. Нечестивые кызыл-баши захватили в плен могучего и славного батыра Кобланды. Сколько слез и горя обрушилось на бедные кочевки! Все жалели и молились за него. Но не пропал во вражьем стане Кобланды. Дочь предводителя разбойников, красавица Карлыга, пленилась молодым воином. И любовь ее была глубока и безбрежна. И Карлыга спасла батыра, помогла ему бежать из плена. И сама бежала вместе с ним. „О Кобланды! — сказала она ему. — Я буду любить тебя вечно!..”