— Тут я, — художник зашевелился, меняя место у колонны, — до сих пор лежавший головой на камне, сел. Я даже не знал, сплю я или вижу все наяву. Рассердился. "Может, уйти отсюда к чертовой матери? Что за дела? Идти за женихом в его брачную постель! Бред какой-то! Ненормальщина! Извращение! Любовь втроем? Опять в свидетели?"
А Понтии словно передались мои сомнения, странным образом пронизавшие двор и приписанные единственному мужчине, Марку, вдруг остановилась. Еще раз поглядела на него, будто проверяя, понял ли он, что она сказала глазами. Убедилась, что да, и быстро поднялась по лестнице в свою комнату. Дверь оставила полуоткрытой….
…Опять в свидетели?
Разум, принадлежавший Кубику, возмущалася, ревность приводила в бешенство, а душа — одна на двоих с Марком, неизвестно в каких пропорциях разделенная сейчас — рвалась вслед за Понтией. Но кроме трех этих величин, была еще и четвертая — любопытство. Полновесное, он встало на одну чашу весов с душой, и стрелка весов качнулась. Впрочем, если честно сказать, душа и без любопытства справилась бы с разумом.
Слуга подошел к Марку.
— Ваша постель готова, господин, — сказал он и сделал приглашающий жест в сторону гостевой комнаты.
В крохотной, как все в этих домах, комнатке горел один огонек, с изголовья освещавший низкий топчан с постелью на нем. На столике рядом с топчаном стоял кувшин с водой, которая наверняка понадобится изрядно хватившему моряку ночью. Марк лег, заложил руки за голову, вздохнул. Сколько всего было, прежде чем он занял эту долгожданную, самую мирную позу…
— Иди, — сказал он рабу, ожидавшему последних распоряжений, — ты мне больше не понадобишься. Да, можешь там выпить еще вина — ты мне понравился.
Раб низко поклонился и вышел, плотно затворив за собой дверь.
Из комнаты рядом доносился мощный храп Пармена. Пьянчуга не проснется до утра, это точно. Вдруг наступила тишина, и Марк сразу услышал, как над головой скрипнули половицы — Понтия. Она там, у себя, ждет Марка.
Единственная опасность — раб. Но, может, и он уснет после двух бокалов фалерна, после долгого рабочего дня? Вся остальная прислуга в дикастерии давно уже видит третьи сны.
Марк спустил ноги на пол.
У Кубика сильно забилось сердце.
Сейчас его соперник и одновременно… кто? Напарник? "Вляпываюсь в мерзость! Пусть будет лучше "совладелец души"… Кто он еще, этот прощелыга Марк? Впрочем, почему прощелыга? Это я сгоряча, извини, совладелец… И разве такая уж у нас плохая душа?"
Марк поднимался по чуть поскрипывающей лестнице, и Кубик, разум которого только мешал тому, что происходило в душе, поднимался вместе с ним. Но, слава богам, в разум входит и любопытство. Оно-то и сказало художнику: "Иди, старик, и испытай то, что пока не было дано испытать ни одному человеку на земле. В конечном счете ты ведь уже влюблен в Понтию никак не меньше Марка, иди к ней и думай, что ты с ним одно существо".
Дверь в комнату Понтии была приотворена, оттуда на Кубика (на него, на него!) пахнуло незнакомыми ароматами, в букете которых он узнал только розу.
— Это ты? — шепот из угла комнаты не назвал имени, боясь выдать тайну.
— Я, — услышал Кубик голос Марка, — это я, я…
Дальше было то, что Кубик, естественно, знавал, но разум его снова потерял опору, онемел, а может, и испарился, когда он ощутил вдруг грудью и животом Марка обнаженное, вздрагивающее от нетерпения, то сладко, то горько пахнущее тело Понтии.
То, что открыла ему вслед за первыми прикосновениями эта юная-древняя гречанка, сказало ему: все его знания в области любви — всего лишь пять-шесть букв алфавита из всей многобуквенной ее азбуки.
Повторим: разум Кубика сначала потерял опору, затем попросту исчез — испарился. Его не стало, ему не было места во всем существе художника — всё заняли удивление, наслаждение, радость, блаженство. Душа выросла, расширилась и заполнила все клетки его тела и каждая из них пела, кричала…
Кричал и Марк, а Понтия закрывала ему рот то собственными губами, то грудью, то животом. Все тело юной женщины пахло душистыми маслами, аромат распалял желание.
"Боги! — успел только подумать Кубик. — И всё это безумие, все это счастье скрывалось во мне! Неужели я ни разу, никоим образом не почувствовал их в себе? Неужели ВСЁ ЭТО никак не давало о себе знать?"
Сдаваясь, Марк раскидывал руки и ноги, мокрый, тяжело дышащий; Понтия — юная, гибкая, неистощимая, жадная, с нежной и влажной кожей — долго не могла успокоиться, судороги продолжали пронизывать ее тело, она снова прижималась к Марку, терлась об него, целовала (поцелуи пахли ромашкой), щипала кожу там и сям, теребила бороду, гладила, легонько касаясь, грудь и живот, вызывая откуда-то теплую волну, которая окатывала Марка и обновляла желание.