На солнце, должно быть, нашло облако, яркий свет слева от Марка погас. Фигура богини превратилась в силуэт.
Он заговорил совсем тихо, но Кубик услышал его шепот:
— Еще один знак, Дева? Ты отвернулась от меня? Но я слишком человек, чтобы принять его. Я глуп, упрям, в конце концов я влюблен! И я скажу напоследок то еще, что просила передать тебе Понтия — а уж ты поступай как знаешь. "Ты женщина, Дева, и должна понять — вот ее слова, — у нее нет большего сейчас, а может, никогда и не будет, нет ничего большего, чем любовь. Если можешь, сохрани это чудо!"
Кубик почувствовал себя в роли подслушивающего чужие секреты и ему захотелось заткнуть уши, но он вовремя подумал, что они с Марком
близки, как, наверно, никто на свете.
Но тут снова неожиданная темнота скрыла от него поблескивающую холодным мрамором статую Парфены.
ШТОРМ
Кубик рассказал мне, где его найти на следующий день: домик-дворик с "вещим" камнем вблизи порта.
— Поброди — увидишь меня. Потом пойдем на скалу.
Здесь было засилье травы, на которой белыми цветами висели продолговатые ракушки-кувшинчики. Я заглядывал то за одну стену, то за другую и наконец мелькнувший лист бумаги подсказал мне местонахождение художника. Виктор писал акварель. Я заглянул в лист.
— Опять что-то случилось?
— То, что и ожидалось. Вот это, — он протянул мне лист ватмана.
Громадная, зеленая на просвет волна накренила галеру — игрушку на широкой ладони; загибающийся, согнутый, как бычья шея, вал уже несся по палубе, сметая с нее все и ломая мачту, на которой уже не было паруса; в толще вала была распластана фигура мужчины с обрывком одежды на торсе — еще одной игрушки исполинской волны.
Мне вспомнился вдруг Владимировский собор, на который обрушилась когда-то стихия войны.
— Кто это? — спросил я про человека, несомого над палубой зеленым валом.
— Марк. Такое мне приснилось сегодня.
Я присел рядом.
— В шторм тонула тяжело груженная гереческая галера, и я был в ней. — Кубик, как всегда, говорил негромко. — Жуткие волны, глубокие провалы, наша скорлупка падала в них долго, как в пропасть, и у меня замирало сердце, удары волны в борта, в палубу — такие, что деревянная обшивка казалась не толще ящичной тары, она вся трещала… Я уже наглотался воды… А тут очередная, страшенной силы волна накрыла меня, и без того готового к смерти, знавшего, что уже не выбраться…
Но тут я, слава богу (или богам), проснулся. Проснулся — задыхаюсь, весь мокрый, видно, задурило не на шутку сердце, — и с таким ощущением ужаса, какого никогда не испытывал. Смертельного ужаса, старик, безысходного…
Я проснулся, но все еще видел, как это бывает, свой сон. Но теперь я будто бы поднялся над галерой, полной воды, захлестнутой волной, идущей ко дну. Поднялся, паря в воздухе, и над Марком — он на мгновение появился в бушующем море рядом галерой, кажется, уже бездыханный, безвольное тело, и исчез. Тут сон истаял, я увидел окно, серое утро, я глянул на часы — начало пятого. Вернее, четыре, ноль семь…
— Ты считаешь, это погиб Марк? И это его душа вознеслась над судном?
— Я рассказал тебе то, что видел. То, что сейчас на листе.
Наш "дворик" с остатками стен и "вещим" камнем среди травы, увешанной кувшинчиками, был когда-то комнатой древнегреческого дома. Комната совсем небольшая, по нашим расчетам, девяти-десятиметровая. Из нее открывался вид на бухту, в которой когда-то стояли парусные суда. В илистом дне, должно быть, сохранились кое-где их якоря.
Я еще раз вгляделся в зеленый прозрачный вал с распластанным мужским обнаженным телом в нем.
— Здорово! Как будто с натуры.
— С натуры и есть, — ответил Кубик. — Я видел все до последней черточки. Вопрос — какого происхождения эта натура.
— Все вы, художники — кто больше, кто меньше — чокнутые. Ты, может, больше.
— Нечокнутые неинтересны.
ПОНТИЯ
Этот день был ветреный, море покрыто барашками, высокая и крутая волна била в берег, гремела галькой; мы с Кубиком залегли, спасаясь от ветра, в развалинах, (кто знает Херсонес, уточню: в "доме Гордия", как написано на табличке). За невысокими стенами ветер нас не достигал, солнце же пекло, как в самый жаркий день.