— Дядя, вот ваше ружье. Неплохо бьет. Только снимите, пожалуйста, моего ерша.
— Куда ты его денешь?
— У меня кулек в плавках. Я вон с той скалы, — он показал рукой.
Худенького мальчишку била дрожь и губы у него посинели. Он взбил ногами брызги и вмиг оказался у своего острова. Влез и, обхватив руками плечи, на время застыл там.
Я повернулся к Кубику.
— Ну?
— Потом. Пошли в воду. Жарко.
Мы нырнули одновременно, оба — я глянул налево — пошли на глубину, идя меж зелеными от водорослей камнями; от меня к нему метнулся было сероспинный лобан, но круто вильнул и исчез в мутной, опаловой, пожалуй, голубизне
Вынырнули тоже одновременно, метрах в двадцати от нашей скалы. Здесь под нами была уже недосягаемая глубина, зеленые камни не были видны, вода внизу холодила ступни. Отсюда открывался вход в уютнейшую в мире бухту, за выступом берега были видны там мачты вспомогательных военных судов.
Глубина тянула меня за ноги вниз.
— Я назад, — сказал я.
— Я чуток побуду здесь, — ответил художник.
Снова мы встретились, когда заходило солнце, недалеко от мозаичной купальни. Кубик сидел, по обыкновению привалившись спиной к древнему камню и глядя на закат. Рядом с ним лежала черная сумка. Увидев меня, он достал из нее бутылку сухого массандровского вина, бумажные стаканчики и три бутерброда с высохшим сыром.
— Давай проводим этот день, — сказал он. — Давай устроим ему проводы. — Кажется, он уже немного выпил.
По-вечернему умиротворенная прибойная, невиданно прозрачная вода накатывала, чуть шелестя, на белую гальку, перебирая мелкую, обтекая крупную, лишь шевеля ее.
Людей было немного: малоразговорчивые группки, по три-четыре человека, все повернувшиеся, как подсолнухи, в сторону заката.
Вино было теплое и оттого более терпкое, отдающее кожицей винограда, какими-то цветами.
Закат под его действием приобретал особое значение.
Солнце нависло над самым горизонтом. Вот у него появилась подставка, как у глобуса, светило устроилось было постоять какое-то время на море. Не получилось — и тогда оно стало вытягиваться, вытягиваться… и превратилось вдруг в красноглиняный кувшин — цвета как раз тех древних черепков, какие волна со дна выносила на берег. Кувшин, наверняка полный…
И вода не выдержала его тяжести, и солнце стало тонуть.
Теперь его ничем уже не спасти.
Раз-два-три — осталась только расписная, как у русского чайника, крышка.
И — нету солнца. Кануло в море, оставив над собой всплеск — догорающее, как костер, дрожащее сияние. Похожее скорее всего на корону.
— Свершилось, — произнес Кубик.
Я посмотрел вокруг. Все-все смотрели туда, где только что исчезло солнце. На корону, сиявшую над ним, ушедшим.
Сразу потянуло прохладой.
— Ну так вот, — сказал художник и я понял, что он продолжает начатый еще утром рассказ, — значит, теперешняя моя душа — некий энергетический неразрушимый (и неразрешимый пока) сгусток, таинственный комок, субстанция, источник жизни — знала эти места, — Кубик провел рукой от колонн базилики впереди и слева до северного, через участок моря, далекого берега, — и она рвется сюда…
Рвется — заставляя мое тело паковать чемодан, покупать билет на поезд, потом на теплоход и ехать, ехать, стремиться сюда…
Ходить здесь, словно что-то давно потерянное ища, подбирать черепки, что волна выносит на берег, прикладывать ладони к остаткам стен, как к жертвенникам или камням, наделенным магической силой, особой энергией, жадно принюхиваться к запахам, царящим на этом мысу, запахам высушенных лекарственных трав — ты заметил это?
Кубик вышел на свою тему; я не должен ему мешать. Я и не мешал.
— Однажды я поймал сбя на мысли — она уже не отпускала меня: что мне нужно — я должен! — пожить здесь примерно с год. Ну, месяца три хотя бы. На мысе, как ты видел, есть с десяток домов, кроме музея, там, наверно, можно снять комнату. Я жил бы здесь, слушал вечный шум прибойной волны, то мирный, как сегодня, то грозный, ходил-бродил бы среди камней (я уже говорил, что мне никогда не бывает здесь одиноко — может, меня незримо окружают на мысу какие-то бестелесные существа и я как-то ощущаю их присутствие…). Смотрел бы на синеву, какой нет нигде на Черном море, "торчал" бы, как говорят наркоманы, — и вся моя способность слышать, чувствовать, воспринимать, обострилась бы, настроилась на "волну" древнего города, источник которой бьется либо где-то в каменной толще, либо как клад таится в подвале каждого раскопанного дома. И, кто знает, вдруг я услышал бы то, что должен был услышать, когда прикладывал ладони к камням… Либо этот мыс выстроил бы мои мысли так, что я что-то, до сих пор не понятое, уразумел… А то однажды наградил бы меня воспоминанием, извлеченным из самых потаенных глубин памяти — до этого момента память просто-напросто не доверяла его моему неподготовленному сознанию…