— Чтоб мне пусто было, но я его не вижу. Должно быть, он перебрался с этой ветви вглубь.
— Очень странно, констебль. Он ужасно высоко и ничего не говорит.
«О, Боже, — простонал Джон. — Несдобровать мне».
— Вы уверены, что его матери нет поблизости?
— Ее машины нигде нет. А я думал, она его никогда не оставляет.
— Никогда. Она удивительная. Никогда она не оставляла его одного.
— Эй, Джон! Мы хотим услышать твой голос. Крикни что-нибудь.
— Может, у него припадок. Он же забрался самое меньшее на пятнадцать метров.
— Если б с ним случился припадок, он бы уже лежал на земле.
— Или застрял в развилке ветвей. И что его туда понесло.
— Я его вижу! Правее. Вон там. Выше! Здесь!
Далеко внизу Джон видел собравшихся людей, их поднятые руки, указывавшие на него пальцы. Казалось, они в километре от него: такие они были неестественно маленькие. Не может быть, чтобы внизу была та самая земля. Изрытая корнями и начисто выбритая отцовской газонокосилкой. Голоса раздавались совсем близко (может, это из-за дождя?), по лица были частью другого мира. Как если бы они стояли на другой стороне пропасти или если бы он вдруг посмотрел на них в телескоп с отдаленной планеты. Ему стало холодно. Он еще крепче ухватился за ветвь, в отчаянии посмотрел вверх, потом прямо перед собой и крикнул:
— Уйдите, пожалуйста. Пожалуйста, уйдите!
— Ну вот, он запаниковал. Замерз бедняга.
— Не запаниковал я. Пожалуйста, пожалуйста, уйдите.
— Что он говорит? Громче, малыш. Мы ни слова не разбираем.
— Уйдите!
— Уж этого мы не сделаем.
— Мы его пугаем, констебль?
— Пугаем? Он и без нас напуган.
— Как только он туда добрался?
— Залез, залез. Как же иначе?
— Но он же почти калека.
— Калека туда не мог бы забраться. И ни один человек в здравом уме. Не могу себе представить нормального человека, раскачивающегося на этой ветке.
С полдюжины голосов говорили одновременно.
— Если мы доберемся до него, как мы его снимем? Если он будет сопротивляться, что-нибудь обломится и все полетят вниз.
— Я спущусь сам, если только вы уйдете и оставите меня одного.
— Ни слова не слышно. Эй, мальчик, говори отчетливо и громче. Поработай легкими. Ветер относит твой голос.
— Мне кажется, мы его пугаем.
— Если вы уйдете, я спущусь вниз.
— И что тогда? Одно неверное движение — и от него ничего не останется.
Послышался мальчишеский голос, хриплый и словно усталый оттого, что его не замечают.
— С ним все в порядке, констебль Бэрд. Он ведь не заикается.
— Ты что, смыслишь в таких вещах?
— Ну я ведь живу через дорогу от них…
— Сам знаю, где ты живешь, юный Парслоу.
— Я с ним в школу хожу и все такое. Когда у него припадок, он всегда заикается.
— И правда, констебль. Джон не заикается. Он не паникует.
— Я этого мальчика хорошо знаю, советник Гиффорд. Мне с ним приходилось иметь дело гораздо чаще, чем многим. Со всем уважением к вам должен заметить, что сейчас не время заниматься любительской психологией, как бы хорошо вы ею ни владели.
— Позволю себе не согласиться. Перед нами в высшей степени эмоциональный ребенок.
— Бога ради, покажите мне не эмоционального ребенка. Хотел бы я, чтобы все ушли и предоставили дело мне.
— Если мы поразмыслим, констебль, и применим психологию, которую вы так презираете, вы и не заметите, как он окажется внизу.
— А я уверен, что, если все наконец прекратят болтать, я сумею взяться за дело и справлюсь. Вы меня заводите.
— О-о-о, уй-уй-дите!
— Что он сказал?
— Он начал заикаться, констебль, и я вовсе не удивлен.
— Слышу, что он заикается. У меня тоже есть уши. Помогите мне хоть в чем-нибудь. Вот ты, юный Парслоу. В машине есть веревка. Кто его врач? Как его зовут?
— Какой-то тип из города.
— Знаю, что из города. Зовут его как? Неужели никто не знает? Ты, Билл Нил, быстро в дом и позвони доктору Джойсу.
— Да что Джойс сможет?
— Ничего, если только мальчик не упадет.
— Констебль, он слышит каждое наше слово.
— Кто в этом виноват? Я? Где же веревка? Где этот Парслоу? Черепаха и та быстрее. Отойди, девочка. Я знаю, ты только хочешь помочь, но, пожалуйста, отойди.
— Говорить все эти вещи чудовищно. Мы его до смерти напугаем.
— Побойтесь же Бога, советник. Полезу на дерево я, не вы.
Голоса шли по кругу. Слова били его как молотом. Всегда, что бы он ни пытался делать, все портили слова: «Не делай этого. Ты этого не можешь Уйди. Не ходи туда. Нет, нет, нет. Ты не такой, как все мальчики».
Не мог он даже на дерево взобраться, чтобы все с ума не посходили. Они все испортили. И теперь в душе все та же горечь. Даже сильнее, потому что этот день обещал так много. Сильнее, потому что они болтали и он мог слышать. Они и раньше болтали, конечно, болтали, и, конечно, он знал об этом, не не слышал, а не слышать — все равно что не знать О, хоть бы они ушли! Или он упадет.