Я пытаюсь встать и почти что падаю на пол.
– Джейн, ты в порядке?
– В порядке, – отвечаю я, поднимая правую ногу за колено и хватаясь за спинку кресла, чтобы помочь себе встать и пойти в туалет. Мне больно писать. Все из-за таблеток, из-за них мне часто приходится бегать в туалет, и из-за них мне так чудовищно больно писать. От этой постоянной борьбы мое тело гниет изнутри. Зависимость. Таблетки для животных, которые отравляют мой человеческий организм. Я скажу ему сегодня. Иначе никак.
Мы едим за сосновым столом. Рядом с тарелкой его матери он положил два рождественских крекера из «Спара». Спустя неделю после Рождества он покупает коробку этих крекеров, и ее хватает на шесть лет. Из года в год Ленн следует одной и той же традиции. Никакой елки, никаких украшений, никаких подарков, или песен, или открыток. Но обязательно два крекера на тарелке его матери.
– Недурно так, – говорит Ленн, накалывая на свою вилку грудку индейки и запеченную картошку. – Может, на следующий год ее больше в духовке подержишь, а?
В следующем году… Я останусь здесь еще на год? Как так можно? Я киваю в ответ.
Я ем эту безвкусную птицу, такую же безвкусную, как воскресная жареная курица, которую я готовлю ему каждые выходные. Между этими сухими птицами нет буквально ни грамма разницы. С этой же тушкой я могла бы приготовить ему насыщенный, ароматный бульон фо, с лапшой, перцем, мятой, кориандром, чили и зеленым луком. Но он не разрешает. В первые дни я умоляла его позволить мне приготовить это хотя бы для себя, просто на обед. Ингредиенты стоят копейки. Но он говорил мне: «Джейн, тебе надо есть по-английски, ты теперь в Англии живешь».
Он тычет мне в лицо красной хлопушкой. Я берусь за свой конец.
Он тянет за свой конец, не прекращая смотреть мне в глаза. Смотрит своими глазами дохлой рыбы. Ленн аккуратно тянет, не сводя с меня взгляда, хлопушка с грохотом раскрывается, и он достает свою шляпу, шутку, написанную на клочке бумаги, и игрушку.
– Отверточки, – говорит он, а затем надевает шляпу. Шляпа синяя. Затем он читает шутку, смеется про себя, но вслух не читает.
Я протягиваю ему свою хлопушку, и мы вновь повторяем весь процесс. Победа за мной. В качестве игрушки мне достался брелок. Мне попалась та же шутка, что и пять лет назад. Я надеваю шляпу ядовито-зеленого цвета. Ленн забирает у меня брелок.
– Дай сюда, мож пригодится, еще как пригодится.
Мы сидим в комнате, а у плиты открыта дверца. У него на колене лежит маленькая картонная коробка шоколадок Quality Street. Он их любит. Ну, кроме апельсиновых и клубничных. Эти он бросает на пол у моей изуродованной лодыжки.
– Ничего по телику нету, совсем, – ворчит он. – Не то что раньше, когда «Моркамб и Уайз»[9] шли. Мать до слез с них хохотала.
Ленн каждое Рождество заводит эту песню.
– Мусор один по телику, – говорит он. – За что только плачу.
Он выключает телевизор и кидает еще одну клубничную конфетку к моей сандалии. Его сандалии.
– Иди как следует помойся! – говорит он.
Волоски на руках встают дыбом, а по голеням ползет холод от окон, стен и неровного пола ванной. Я отхожу от кресла, собираю фантики, которые разложила на капельках крови с кончика пальца, встаю, неустойчиво ступая, и бросаю их в огонь печи. Огонь трещит и прыгает, поглощая красные и оранжевые обертки. Я наблюдаю, как они превращаются в ничто. Превращаются в жар и дым. От бликов больно глазам, и я отхожу к сосновому столу.
– Ленн, мне надо тебе кое-что сказать.
– Сказать кое-что хочешь?
– Мне кажется…
– Ничего мне не говори, если я тебя не попрошу! Ну-ка иди и набери вану!
– Ленн.
Он смотрит на меня, на его языке видна ириска.
– Я беременна.
– Ты что?!
Мы смотрим друг на друга. Он достает ириску изо рта, и я опираюсь на стол.
– Как эта так?
Я пожимаю плечами.
– Я внутрь ничего не делал! Ничего!
– Я знаю.
– Я на полотенце все делал!
– Я знаю.
– Ты это нарочно, что ли?
– Что?
Он встает и бросается вон из комнаты, хватая по пути свою куртку. Ленн немного спотыкается перед тем, как надеть ботинки. Шкаф с телевизором не заперт, на моей памяти это первый раз, когда Ленн забывает его закрыть. Я наблюдаю за ним из окна, пока он идет к квадроциклу, его синяя кепка все еще на голове. Он едет кормить своих свиней.
Я знаю, что должна думать о малыше, но на самом деле он слишком мал, чтобы о нем думать. Идиотизм какой-то. Я даже не могу его почувствовать. Грудь болит, она стала больше, кожа изменилась, но я не могу думать об этой штуке как о ребенке. К тому же это его ребенок. В какого монстра вырастет этот малыш? В какого демона? Я не могу отвечать за продолжение этого рода. Это было бы преступлением. Последние недели, с тех пор как у меня пропали месячные, с тех пор как я поняла, что должно произойти, я беспокоилась, что этот ребенок вырастет. Будет выглядеть как он. Будет вести себя как он.