Даю стопе отдохнуть. Она болит, и боль отдается в глазах, но мне нужно отдохнуть, а таблетки начинают подводить. Я хочу еще. Я хочу целую таблетку, не половину. Мое тело жаждет их, но мне кажется, что и ребенок тоже хочет. Нам нужно больше. Это по-другому навредит моему организму, знаю, но я хочу больше лекарств. И при этом не хочу. Потому что чем больше я их принимаю, тем сильнее нуждаюсь в нем и тем дольше он может делать со мной все, что захочет, и тем выше риск для ребенка, и, что самое страшное, тем больше я буду сопротивляться попыткам уйти. Вернее, тем меньше сил я буду тратить на то, чтобы придумать что-то умное, план, при котором моя сестра будет в безопасности, а я смогу покинуть это место раз и навсегда. Но в эти дни я едва ли смогу пришить пуговицу или настроить стиральную машину, вот насколько запутался мой мозг. В прошлом месяце целую неделю у меня в голове не было ни одной нормальной законченной мысли.
Я встаю и иду на улицу.
Это моя единственная возможность побыть не под сверлящим взглядом камер. У меня больше нет личного времени в маленькой спальне, только он по одну сторону чертовой простыни, а я под другой. Ночь за ночью.
За окном ясный день и небо такое же голубое, как талая вода с ледников. Сейчас Ленн красит опрыскиватель у закрытых ворот на полпути к ферме. Я обхожу дом, держась рукой за стену, чтобы не нагружать лодыжку. Земля стала твердой. Мертвая трава и никаких насекомых. Шпили высятся на краю света, как вбитые гвозди, каждый из них – сигнал, символ, перст, указывающий и говорящий: «Я здесь, идите в безопасное место», и я вижу их каждый день и не могу до них дотянуться. Один шпиль выглядел бы издевательством, но видеть семь отдельных приходских церквей – это какая-то злая шутка.
Я протягиваю руку и провожу кончиком пальца по изогнутому гладкому краю желтой карамельки. В холодные ночи она может потрескаться, но пока с ней все в порядке. С Рождества, с тех пор как рассказала Ленну о ребенке, я напрятала больше конфет. Они могут мне понадобиться. Сахар может пригодиться в предстоящие изнурительные дни.
В сарае у него уже прибрано, с крюков свисают старые деревянные инструменты, а ведро промасленного песка в углу стоит и ждет, пока в него окунут помытые лопаты и вилы. Шероховатые кристаллы отчистят инструменты до блеска, а слой масла защитит их до следующего использования. Ленн очень хорошо заботится о своих инструментах.
Вот и болторез лежит на своем месте. Как всегда. Молчаливое напоминание. Он покоится в конце стены на двух пятнадцатисантиметровых гвоздях. Болторез смеется надо мной. Меня не держат в кандалах, никаких оков на моих лодыжках, и тем не менее я пленница.
Я подметаю пол его щеткой, выбрасывая стружку в сухой холодный воздух. Бахрома травы, пробивающаяся снаружи, желтеет. Достаю книгу из своей сумочки, сумки его матери, и читаю. Вот та часть, где Ленни прячет в кармане мышь. Мертвую мышь. Джордж обнаруживает ее и забирает у него. Я тянусь вниз и кладу руку на свой живот. Он твердый. Но ребенок не шевелится. Может, это случится позже. Но я беспокоюсь, что малыш не двигается из-за лекарств и жизни здесь, из-за убогой еды, которую Ленн покупает в магазине в деревне, из-за отсутствия нормального питания, из-за отсутствия радости в моей жизни.
Сейчас на дворе Tết, вьетнамский лунный Новый год. Мой седьмой год здесь и девятый в этой стране. Для нас Tết более важный праздник, чем Рождество. Время жары и влажности, время красных драконов и шумных застолий, когда друзья и родственники собираются вместе на несколько дней. То, как этот праздник отмечали там, на первой моей ферме, было мрачно, но не в пример лучше, чем здесь. Мы с Ким Ли откладывали немного денег из каждого конверта, который нам давали по пятницам. Мы покупали что могли в магазине на отшибе в городе. На второй год нашего пребывания в стране мы обнаружили на полке с чечевицей и рисом пюре из маша[10] быстрого приготовления в пакетиках и разрыдались от смеха. Радость. Облегчение. Мы готовили еду где-то в два раза меньше, чем обычно готовили дома, и делились липким рисом Bánh chưng[11]с нашими соседями из Польши и Румынии. Еда им нравилась, правда нравилась. В то время пироги казались какими-то странными на вкус, недостаточно хорошими, но оглядываясь назад с этого плоского болота, я думаю о той еде, словно это было меню со званого ужина. Девять человек в доме, рассчитанном на двоих, матрасы на полу, сидим, скрестив ноги, между нами дымящиеся миски с едой, банки с колой и бутылки с пивом. Ребята из Польши и Румынии относились к нам по-доброму. По-справедливому. Я не пила как следует с того дня, как покинула первую ферму. Мать Ленна не пила, так что и сам он тоже не пьет.