– Джейн, кусай вот, если надо.
Господи, в каком веке меня заперли?
Ленн протягивает мне ремень, и я кладу его рядом с больной стопой.
Часовая стрелка тащится по циферблату, а ребенок из меня не выходит. Целые часы боли. Схватки все ближе, все сильнее. Я выпила одну и треть таблетки лошадиной силы сверх обычной половины, а в голове у меня мелькают какие-то образы, как во сне, и густой туман. На брезенте кровь. Некоторое время она текла по моим ногам и лодыжкам, и Ленн не стал ее убирать. Теперь она засохла, прилипла к дубовым листьям и пшеничной шелухе, превратившись в какую-то неслыханную эмблему плодородия откуда-то из другого места и другого времени. Я не могу сосредоточиться. То, что я вижу краем глаза, затуманено, а когда наступают боли, отрывистые и регулярные, как биение сердца синего кита глубоко под водой, глаза затуманиваются полностью, я запрокидываю голову назад и всхлипываю.
Моя лодыжка – это ерунда.
Боли не затмевают друг друга, не совпадают, они разные. Отдельно, но вместе. Таблетки помогают, но я уже совсем ослабла. Измотана. Как женщины справляются с этим без обезболивающих? Почему они это делают?
– Дай еды, – прошу его.
Он оглядывается с кресла на синие часы программы «Обратный отсчет» на телевизоре и спрашивает:
– Сыр с ветчиной пойдет?
Я киваю.
Мне плохо, я не могу есть, но и не могу позволить себе упасть в обморок. Ленн делает бутерброды для нас обоих.
Я вскрикиваю, когда на меня обрушивается очередная схватка. Это как спазм во время месячных, только усиленный до такой степени, что я разрываюсь на части. Раскалываюсь. Пытаюсь нащупать головку ребенка между ног, но там ничего нет. Как долго я еще протяну?
– На, держи свой бутерброд, – говорит он. – Вот, сделал тебе, ешь давай, полезно!
Я ем только потому, что мне нужно хоть какое-то топливо, и затем, во время передышки между приступами боли, меня тошнит этим бутербродом.
– Вишь, зачем я брезент принес, дошло? – Ленн бросает мне рулон бумажных полотенец. – Насвинячила тут, хоть убирать меньше придется.
– Мне надо в туалет.
– Опять, что ли.
Я пытаюсь сходить в туалет, но не могу. Совсем. Однако сидеть на унитазе не так неудобно. Лучше, чем на полу.
– Помоги лечь в кровать, – говорю ему.
– Никто не будет рожать наверху. Я тебе все специально устроил внизу, не капризничай, вы, бабы, сотни лет этим занимаетесь. Меня мать родила внизу, прям на том самом месте, лучше места не найти.
Ленн помогает мне вернуться на брезент, и некоторое время я сижу на корточках, зажав ремень во рту и прикусывая его во время схваток с такой силой, что зубы двигаются в деснах. Кожа на вкус напоминает его и корову.
– Все хорошо, – шепчу я малышу, – ты молодец.
Ленн качает головой.
– Тупость какая.
Схватки продолжаются, и я доедаю обломки таблеток. Ленн бросает на пол ворох газет. Понятия не имею зачем.
– Мне красить надо, пока не поздно, а то ветер подымится, по радио сказали.
Я хочу, чтобы Ленн оставил меня в покое, но это неправильное желание. Он может мне понадобиться. Я хочу, чтобы это было только между мной и малышом, чтобы Ленн тут был ни при чем, но вдруг что-то пойдет не так? Вдруг нам понадобится в больницу, что, если пуповина обернется вокруг шеи малыша, что, если я начну истекать кровью?
Больше давления, больше боли. Я почти падаю в обморок, поэтому хватаюсь одной рукой за ножку стола и скольжу вниз по спине, бросая взгляд на Ленна. В его глазах виден страх, чистый, неразбавленный страх.
– Лимонад! – ору я. – Дай мне лимонад!
Он бежит к раковине, делает крепкий лаймовый лимонад и помогает мне сделать глоток. Я протягиваю руку и касаюсь макушки своего ребенка, и это самое прекрасное, к чему я когда-либо прикасалась в своей жизни. Гладкая, сухая головка, идеально сформированная. Я прикоснулась к своему ребенку, и это все изменило, но муки продолжаются, только теперь они чего-то стоят.
– Чего делать-то?!
– Ничего, – отвечаю я.
– Чего?
– Да ничего, – ору в ответ, брызгая слюной на его кресло; капли пота слетают с моих волос, пока я трясу головой, чтобы взглянуть Ленну в лицо.
Я тужусь изо всех сил, чувствую импульс, энергию этой болотной фермы, которая сконцентрирована в нижней части моего живота. Нигде больше нет силы, которая могла бы сравниться с ней, силы этого ребенка, пробивающего себе путь в мир, разрывающего меня, продвигающегося ниже.
Мои крики отдаляются от меня самой. Не знаю, из-за таблеток или еще из-за чего. Я слышу их прежде, чем издаю, крики, способные свергнуть горы. Я кричу, отплевываюсь, тужусь, стискиваю зубы и вгрызаюсь в его прогорклый кожаный ремень.