Мы с Ленном подходим туда: она чем-то колотит по полуподвальной двери – то ли плечом, то ли еще чем-то из того, что Ленн держит внизу, а в воздухе висит пыль, поднимаемая сквозняком от входной двери.
Я смотрю на него, и он проводит пальцами по черным задвижкам.
– Джейн, иди лучше пирог в духовку отправь.
Я возвращаюсь на кухню, Ленн отпирает засов, а Синти кричит каким-то глубоким гортанным голосом; я такой тональности никогда не слышала. Рев из преисподней. Что-то, что даже Данте представить себе не мог ни на одном уровне ада, что-то, что он так и не решился нам поведать. Последний выдох человека в агонии. Ленн молчит. Я слышу, как она борется с ним, колотит его, но я знаю, слишком хорошо знаю, что ему на это наплевать. Он каким-то образом закалился от этого. С детства или сейчас. Словно каменный голем. Шум прекращается, и они оказываются там, внизу, вместе. Я слышу, как Синти протяжно кричит «Нет!», а потом Ленн поднимается по лестнице, закрывает дверь на засов, возвращается на кухню и садится за стол.
– Джейн, ужин скоро будет?
– Через полчаса, – отвечаю я.
На его лбу проступили капли пота, и я вижу свежие царапины у него на шее и на руках.
– Ладно, тогда вану перед ужином приму. Будь умницей, набери мне вану.
Я набираю ему ванну, и Хуонг просыпается. Я чувствую, как она проснулась наверху в маленькой спальне еще до того, как слышу ее писк. Грудь твердая от молока. Кажется, у меня забились протоки.
– Я принесу малышку и покормлю ее у плиты, – говорю я.
– Джейн. – Он нависает надо мной, кладя свою ладонь с засохшей корочкой на свежих порезах на мою руку. – Я тут прикинул, моя мать знала мужика одного в соседней деревне, дальше отсюда, он был врачом. Когда Мэри подрастет, отвезем ее к нему, пусть посмотрит. Тебе, правда, тута придется остаться, ты ж не англичанка, да и нелегалка, но я ее отвезу, скажу, мол, дочь рабочего человека. Врач на пенсии уже, но он свой, местный. Глянет малышку.
– Я хочу поехать с ней, – отвечаю ему. – Ей без меня никак будет.
Ленн прикусывает щеку, смотрит на половицы, а затем на меня.
– Поговорить надо, – произносит он. – Мож быть, ты в «Ровере» останешься, пока я к врачу пойду, привяжу тебя на заднем сиденье, может, сработает. Но если мы к врачу поедем, ты должна себя как следует вести, усекла?
Я киваю.
– Чтоб нормально все было, никаких фокусов, у меня и так дел по горло. Бушь себя хорошо вести, тогда посмотрим. Может, втроем скатаемся в путешествие.
Глава 17
Небо меняется.
Из окна маленькой спальни наблюдаю, как солнце поднимается из-за соленых вод, которые я не могу разглядеть, сколько бы ни вглядывалась, а потом в течение дня, когда мою, кормлю и стираю, оно движется по небу. Низко, практически над головой, а после снова опускается, тая в шпилях на горизонте, пока я стою у входной двери, спиной к полуподвалу, и смотрю, как ускользает еще один день.
Стирать теперь приходится меньше. У меня по-прежнему есть подгузники, ее салфетки, но каждый день их уходит огромное количество, и они ей велики. Но мне больше не нужны тряпки для себя. Понятия не имею, знает он или нет, но с той ночи Ленн больше не просил меня принять ванну. Он не приглашал меня в свою спальню.
Молока у меня мало. Раньше его было много, и малышка была довольна, но теперь, когда Хуонг растет и хочет есть как никогда, молоко то появляется, то исчезает. Это ее злит. И тогда я задумываюсь, от меня ли этот гнев, гнев, заставляющий думать, или все же от него. Я молюсь небесам, чтобы он был от меня. Или ее собственный.
– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш, – шепчу ей, – успокойся, малышка.
Я хочу сказать «успокойся, Хуонг» и хочу сказать это на моем родном языке, но я не должна забывать о камере в углу комнаты. Если Ленн услышит, как я говорю с ней по-вьетнамски, если он услышит ее настоящее имя, он заберет мои письма. Или вазелин, или свою доброту, или мы не поедем к врачу на пенсии, или однажды заберет мою дочь. Я думаю о его жуткой угрозе каждый раз, когда вижу длинную дамбу. Я смотрю на эту бесконечную линию неподвижной воды, и сердце у меня замирает. Это невыносимо. Чудовищно. Я прижимаю дочь к себе, и она бьется лбом о мою грудь. Я прикладываю ее к другой груди, но та слишком болит, и молока там тоже нет. Малышка все плачет и плачет, а я укачиваю ее, успокаиваю, целую в макушку и говорю, что скоро будет больше молока.
Когда он приходит с посева озимой пшеницы, я показываю ему малышку.
– У меня молоко прошло, – говорю ему. – Совсем почти не осталось.
– Мать моя сиськой кормила, пока мне четыре года не исполнилось, вернется твое молоко. И, это…
– Нет! – я перебиваю его, и мой голос становится тверже. – Ей надо гораздо больше, чем я могу дать, Ленн, ей нужна смесь, специальный порошок для детей, который заменит молоко. Ей нужна бутылочка, я больше не могу кормить ее грудью.