Его. Печи.
Если что-то находится здесь, в его доме или на этой земле, и это не его вещь, значит, это ее вещь, его матери, а это еще хуже, потому что она его родила, вынянчила. Она создала его.
Я кладу книгу обратно в протертую сумку, пока за окном тает серый свет и с соляных болот, куда мне не достать взглядом, но которые, по его словам, находятся там, за свинарником и лесочком, наступает осенний туман. Порой вечерами я чувствую соль в воздухе. Чувствую ее вкус. Что-то издалека, откуда-то, куда не достает его рука. Я поворачиваюсь спиной к нему, его свиньям и оглядываю эту жалкую комнату. Слева от меня стоит плита, служащая нам и обогревателем, и местом, чтобы разогреть еду и вскипятить воду, и духовкой, и светильником, и элементом уюта; я смотрю на сердце этого проклятого дома. Вижу маленький сосновый столик с двумя сосновыми стульями, вижу кресло рядом с плитой, где на веки вечные в подушках высечен его силуэт. Я вижу закрытый шкафчик для телевизора, диван, покрытый целлофаном. Вот и все, если не считать прихожей, лестницы, ведущей наверх, и пристроенной ванной комнаты; больше ничего тут нет.
Я с трудом волочу себя сквозь дверной проем и вхожу в ванную. Здесь всегда сыро. Сыро и холодно. Пол холодный, словно чуждый земле снаружи. Полгода этот пол на ощупь ледяной и мокрый. Когда Ленну было около сорока, восемь лет назад, он сам построил эту комнату после смерти своей первой жены. Я не закрываю за собой дверь, потому что таково правило.
По крайней мере завтра я приму горячую ванну. Обжигающе горячую; вода для ванны идет из нагревателя, примостившегося за плитой, докрасна раскаленного обогревателя. Я люблю, чтобы вода была настолько горячей, насколько смогу выдержать. Жги меня, выключи мне мозг, помоги больше ничего не чувствовать. Плохо то, что случится после.
Холод… сырость этой комнаты. Мы с сестрой прибыли в Ливерпуль девять лет назад в грузовом контейнере. Самое холодное время в моей жизни. Из сайгонской жары я попала в ледяную железную коробку. Нас было семнадцать человек, и мы прятались за коробками, набитыми, словно сельдь в бочке. Мы сидели за хлипкой перегородкой с одеялами, бутылками воды и с ведрами. Я помню, как вцепилась в сестру и в свой рюкзак. Фотографии родителей. Шестнадцать из нас добрались до Ливерпуля, и порой мне хочется, мне часто хочется, чтобы той семнадцатой была я.
Тащусь наверх, вытягивая себя по лестнице, цепляясь за перила, словно играю в перетягивание каната, шажок за шажком. Мне нужна вторая половинка таблетки, потому что лодыжка не ноет, она орет от боли. Лишь раз в жизни я теряла сознание от боли, и это было тогда, когда я повредила лодыжку.
В доме, в его доме, есть две спальни. Его комната, которую он называет наша комната, выходит окнами на проселочную дорогу, которую я не осилила сегодня, закрытые ворота, силосную яму, сарай, двор, старые плуги. В комнате есть обогреватель, гардероб и большая кровать. В другой, маленькой комнатушке, я сплю одну неделю из четырех.
Эти плюс-минус шесть дней я могу спать в одиночестве. Он не терпит моего присутствия в своей спальне. Я живу ради этих шести дней, ради ночей, когда могу поспать в одиночестве, предоставленная сама себе. В эти дни мне кажется, что я почти живу.
Но дверь в спальню никогда не должна быть закрытой.
Это еще одно правило.
Никаких закрытых дверей. Он передвинул кровать к стене, чтобы наблюдать за мной с лестничного пролета или с кровати. Я не чувствую никакой защищенности, никаких личных границ. Мне негде прятаться и нечем защититься. У меня нет никакого личного пространства, ничего, что могло бы отдаленно его напоминать. Я постоянно под наблюдением, под взглядом камер, вся моя жизнь записывается и пристально рассматривается. Я живу в открытой тюрьме в окружении бескрайних полей и торфяников, где нет заборов. Широта местных равнин не дает мне сбежать из этого плена. Я заключена здесь, в самом открытом пространстве на земле.
Слышу его квадроцикл. Мчусь к шкафу в маленькой спальне. Левая сторона моя. Шкаф был полным, когда меня, растерянную и испуганную, привезли сюда с другой фермы. Меня, не уверенную в том, на что я согласилась. У меня было семнадцать вещей. Теперь их осталось только три. На противоположных полках справа покоятся старые вещи его матери. Он никогда ничего для меня не покупал. Я вынуждена обходиться вязаной одеждой, одеялами и нижним бельем его матери. Я не могу носить ее обувь. Так-то я вообще никакую обувь не могу носить, поэтому приходится довольствоваться его сандалиями. Старыми сандалиями с разрезанным кожаным ремешком, чтобы я могла носить их на моей изуродованной ноге.