– Вот почему ты весь день бездельничала?!
– Да, прости меня, Ленн, я весь день спала с дочкой наверху, потому что она болеет.
Он кивает и берет ведро с отходами. Затем ставит его обратно и говорит:
– Вот почему ты открыла дверь в подвал?
– Что? – Я возвращаюсь обратно к плите.
– Задвижки кто-то открывал.
Огонь обжигает мои икры.
– Нет, – бормочу я. – Я бы ни за что…
Ленн смотрит на ведро с отходами, затем на меня, затем на потолок.
– Даже крика оттуда не слышно, красота какая.
Я чувствую какой-то запах. Печка.
– Видел вас двоих, когда домой возвращался. Обе у меня в фарах мерцали, когда из сарая выходили.
Нет. Я качаю головой, но колени меня не слушаются, не держат. Моя дочь. Моя сестренка. Моя подруга.
– Ленн, нет, – начинаю я, а затем шепчу: – Она по-прежнему там, внизу. – Я показываю на пол и хмурюсь. Сквозь зазоры в половицах толщиной в бумажный лист идет сизый дым, подталкиваемый снизу сквозняком.
Ленн бросает ведро и мчится в полуподвал.
Глава 32
Он отодвигает верхнюю задвижку. Молча.
Я стою прямо за ним.
Из-под двери поднимается сизый дым.
Он откручивает нижнюю задвижку, и дверь распахивается. Оттуда валит густой дым.
Ленн кашляет и делает шаг вперед, а я вижу что-то рыжее у своих ног. Волосы Синти. Она свернулась в клубок на вершине лестницы, внизу, возле его ботинок, ее шарф обмотан вокруг рта.
Ленн машет рукой, чтобы рассеять дым. Я отклоняюсь назад.
А затем подаюсь вперед и толкаю его в спину размером со стену, и он спотыкается в этом сером дыму. Синти поднимается и брыкается, и мы сталкиваем его вниз и кричим.
С ним покончено.
Вниз по лестнице.
Исчез в дыму. Он там, внизу, а мы здесь, наверху.
Я подтаскиваю Синти ближе, захлопываю дверь в полуподвал и тянусь запереть верхнюю задвижку, пока Синти делает то же самое с нижней, у пола.
Но она слишком медлительна. Она хрипит, хватаясь за воздух, делает все слишком медленно. Синти что-то выкашливает. Дверь прогибается внизу, напрягая петли. Рама трещит в стене, бревна скрипят. Он стучит кулаком. Мы обе нажимаем, вдавливаясь в нижнюю половину двери всем своим весом, моя единственная здоровая ступня упирается в стену в поисках опоры. Ленн пятится, и мы отталкиваемся. Из-под двери вьется черный дым. Он снова бьет по ней кулаком, и Синти вскрикивает, напрягая руку и с силой задвигая засов.
Все затихло.
От Ленна не слышно ни звука.
Дверь снова грохочет, новая попытка прорваться сквозь огромные черные железные засовы, но он не может этого сделать. Не под таким углом. Не без разбега. Не с лестницы. Он там, внизу, а мы здесь, наверху.
– Рубашку свою подожгла, – говорит Синти, – твоими спичками. – Она показывает мне коробок спичек.
– Рубашку?
Она кивает.
Дым все еще струится в гостиную сквозь щели в половицах, под компьютерным столом, огибает ножки двух сосновых стульев и соснового стола, вырывается из-под кресла, из-под дивана, обтянутого пленкой.
Пол вздувается и трясется, пока Ленн мечется, пытаясь прорваться, прорваться в комнату на первом этаже.
Я приседаю и достаю из-под дивана болторез.
Пыль и дым смешиваются в воздухе.
– Помоги мне подняться по лестнице, – говорю я, – помоги.
Синти качает головой.
– Нам пора, – возражает Синти. – Тебя дочка ждет, сестра.
– Помоги мне подняться.
И она помогает.
В доме становится жарко. Жарче, чем я когда-либо испытывала, даже в середине августа, когда дамба пересыхает и трава окрашивается в бело-желтый цвет.
Снова удары из-под дома. Его плечо врезается в дверь и половицы. Его тело превращается в таран.
Открываю бельевой шкаф в его спальне и достаю тонкую хлопковую простыню и его маленькое полотенце. Мы спускаемся по лестнице; чугунная печь раскалилась докрасна. Открываю дверцу топки, и пламя вырывается в комнату, а я бросаю туда тонкую простыню и полотенце и закрываю дверцу. Печь, печь его матери, пожирает их.
Его вещи сгорают.
Я беру с собой болторез и баночку с молочной смесью, которую Ленн купил для Хуонг сегодня днем в городе за мостом.
– Это рубашка так горит? – спрашиваю я, пока из-под половиц поднимается дым, как когда-то поднимались мольбы Синти, ее отчаянный шепот.
– Да, там больше нечему гореть, – твердо отвечает она.
Но на ее лице написано другое. На ее лице написано, что она прикончила его.
Мы выходим на улицу, в свежую морозную ночь.
Мы как единое целое поворачиваем налево, лицом к ветрогенераторам на горизонте. Мы шагаем как единое целое, мимо дома, мимо кучи пепла из печи, где покоятся все семнадцать моих вещей. Синти поддерживает меня, пока мы проходим мимо изгороди из боярышника и останков угря. В руках у меня приятная тяжесть болтореза. Из сумки, сумки его матери, торчит баночка со смесью.