Загружаю вещи в старую стиральную машину. Это тоже вещи его матери. В первые недели я умоляла Ленна купить мне тампоны или гигиенические прокладки, когда он каждую неделю ездил в магазин за едой в соседнюю деревню. Но Ленн всегда отрезал: «Мать никогда не пользовалась этими новшествами, и тебе нечего!» Это было оскорбление, настолько глубокое личное унижение, что мне поплохело. Поэтому приходится пользоваться полотенцами его матери. Проеденными насквозь молью полотенцами, которыми она пользовалась сама и которые надевала на него в качестве подгузников. Она их носила, он их носил, и теперь их ношу я. Сейчас я уже привыкла. Такова стоимость пяти или шести тихих ночей в месяц, которые я могу провести в маленькой спальне наедине со своими мыслями и прекрасными воспоминаниями.
Было время, когда я не знала забот. Когда девчонкой играла в салки с соседским мальчишкой, когда подростком учила историю, влюбляясь в парней, когда я была юной девушкой, полной грез о прекрасном будущем.
Камера в гостиной следит, как я вытаскиваю старые вещи из стиральной машинки и выношу их на улицу. Моя сумка, сумка его матери развевается на мокром болотном ветру, пока я иду к веревке, натянутой между домом и сараем. Развешиваю одежду на деревянные прищепки его матери, закрепляя каждую на пластиковой веревке. Я внимательно смотрю на горизонт. Если вы когда-нибудь видели фото, сделанные на границе космоса, то понимаете, что я высматриваю. Этот плавный изгиб, настоящий или выдуманный. Чувство, словно смотришь на край мира. В этом направлении видны четыре шпиля, и два из них загорожены его сараем. Шпили, церкви, старые деревья, мое спасение. Места, куда я бежала до того, как повредила ногу, до того, как случилось это все, в самом начале. Я никогда не могла убежать дальше его полей. Полей, принадлежавших только ему. Отсюда они кажутся безграничными, одно за другим, необъятные и однообразные, с кустами, чьей высоты хватает, чтобы загородить собой все, что находится за ними.
Я слышу хлопанье крыльев дрозда, который летит в сторону моря.
Ковыляю обратно в дом и вижу ярко-зеленое мерцание в трещинах между камнями. Мне кажется, Ленн достаточно далеко. Время есть. Бегу к стене и выковыриваю оттуда спрятанный леденец, мой взнос, сделанный несколько месяцев назад. Я говорю «взнос», потому что это мой банковский счет, мои сбережения, банковская ячейка, где я храню счастье. Единственные маленькие радости, которые находятся в моей власти, радости, которые я могу отсыпать и получать порциями так, как мне заблагорассудится.
Он подкармливает меня ими время от времени. Это его пряник вместо кнута. Ленн дает мне конфетку из своего «Ленд Ровера», словно я побирушка или ребенок. Иногда, когда мне совсем грустно, я съедаю ее сразу. Иногда засовываю в стену или припрятываю в укромном месте, в каком-нибудь дереве. Конечно, они ломаются, само собой. Конфетки, которые лежат ближе к южной стороне дома, тают под летним солнцем и становятся бесформенными, прямо как моя правая стопа. Расплавленная конфетка заполняет трещины, словно крошечный витраж. Теми конфетами, которые я прячу в деревьях, периодически угощаются белки и всякие насекомые. Но в дни, когда у меня нет ничего, в дни, когда небеса безжалостно хмурятся, в эти дни у меня есть по крайней мере мои леденцы, и я снимаю их со своего счета. Я ими наслаждаюсь.
Кладу зеленый леденец на язык. Эдакий крошечный бунт. Ковыляю вокруг крошечного домика, едва касаясь рукой пыльных желтых камней, и до самых печенок впитываю весь ужас моего существования.
Чувствую зеленый сладкий вкус во рту, что-то напоминающее вкус яблока, который я помню, а вокруг меня равнины. Когда я стою спиной к ванной комнате, все вокруг кажется совершенно пустым. До самого моря. Отсюда мне не видно воды; сегодня я не чувствую запаха соленого воздуха, но я могу чуять его, как могли его чуять люди с допотопных времен. Земля вокруг плоская, но при этом она искривляется под каким-то неуловимым углом. Она аккуратно ускользает.
Я сверлю взглядом его свинарник. Проклятые свиньи. Я редко их слышу, но когда они кричат, то словно слетают с катушек. Когда с моря дует ветер и позволяет воздух, я слышу их отчаянный голодный визг, пока он их кормит. Далекие, едва уловимые крики, но я слышу, как вопят эти свиньи, пока он заботится о них.