Следующие ее слова нельзя назвать неприятными. Но все равно лицо ее исказилось, и она произнесла с горечью:
«…родственные души».
Понятно – у Отонаси была причина делать такое лицо.
Ведь это заявление означает, что и я, и она – мы с ней оба обречены.
– …Так жаль Кадзуки-куна.
Голос отвлекает мое внимание от экрана и возвращает в реальность.
Недовольно хмурясь, Юри Янаги шепчет, не отводя взгляда от фильма.
Ей жалко Кадзу? С чего такая реакция? Можно подумать, что она увидела, как Отонаси ему изменяет.
…Думаю, ее можно понять. Разумеется, Отонаси вовсе не была ему неверна; однако Янаги, видимо, считает отношения Отонаси и Кадзу чем-то священным. Поэтому партнерство Отонаси со мной в «Комнате отмены» и те дни, когда я был единственным, кому она могла довериться, для Янаги выглядят предательством.
…Впрочем, не мне об этом рассуждать.
Я тоже считал, что история «Комнаты отмены» – только об образовании связи между Отонаси и Кадзу. Я всегда думал, что никакого другого смысла там нет.
Но я ошибался. Если подумать – это вполне естественно. Отонаси провела целую человеческую жизнь не с одним только Кадзу. Да, он был единственным, кто сумел сохранить воспоминания и остаться с ней рядом, но вообще-то она постоянно была в контакте со всем нашим классом.
Разумеется, и со мной в том числе. Поскольку я не сохранял воспоминания, я, естественно, не мог звать ее Марией, раз она представлялась как «Ая Отонаси», и потому не мог стать ее полноценным партнером. Но, хоть я ее и забыл, Отонаси все равно провела в компании со мной довольно много времени.
В мире повторов существовала и история о нас с Отонаси.
Размышляя над ее словами, я шепчу:
– Обречены, э…
Мне, сверхреалисту, говорить такое не было надобности.
Если я воспользуюсь «шкатулкой», я разрушу свою жизнь.
Я знаю свои способности, и, естественно, я знаю свои пределы. Я прекрасно осознаю, что, как бы ни дергался, что бы ни предпринимал – рано или поздно я неизбежно свалюсь.
Это осознание собственных пределов накладывает ограничение и на мою «шкатулку», не давая мне полностью ей овладеть.
Блин… если я все это знал, почему я сейчас нахожусь здесь, утратив всякую возможность вернуться? Почему я ради своих идеалов впутываю столько посторонних людей и гроблю их жизни? Хуже всего то, что я совершил убийство. Я прошел ту точку, после которой уже не могу сказать: «Все, выхожу из игры».
Почему я воспользовался «шкатулкой»?
Когда я стал тем, кто я есть сейчас?
…У тебя есть желание?
Да. Я вспомнил.
Когда я встретился с «О» и узнал про «шкатулки» – уже тогда для меня было поздно.
Когда я узнал о них, я просто должен был воспользоваться одной. Даже несмотря на то, что я знал, что моему «желанию» не суждено сбыться, – все равно должен был. Если оставался хоть один шанс исполнить мое «желание», которое я не сумел исполнить своими силами, я должен был попытаться поймать этот шанс. Я готов был заплатить любую цену, ухватиться за любую соломинку.
Мои действия были предопределены, мой крах предрешен.
Если «О» дал мне «шкатулку», зная это…– здесь я усилием воли задавил свои мысли.
…Хватит уже. Хватит. Оставим эту тему.
Фильм еще идет.
Я снова сосредотачиваюсь на нем.
«Омине. Если ты потерпишь неудачу и окажешься в безнадежном положении, я спасу тебя. Ради этого я и существую. Если все пойдет не так –»
Сидя в классе в одиночестве, Отонаси-на-экране продолжает:
«…Я позволю тебе воспользоваться моим "Ущербным блаженством"».
– Я решила, что не произносила этого.
Голос Отонаси звучит у меня в ушах – но не из динамиков.
– В конце концов, для тебя этого разговора не было. А поскольку, если о нем знаю я одна, он не имеет смысла, я решила, то его не было. И всех тогдашних разговоров между нами, и много чего еще.
На экране видна тень человека, стоящего в луче проектора. Она словно заявляет, что выше «Кинотеатра гибели желаний» и все еще продолжающегося фильма.
– …
Не хочется признавать, но у меня перехватило дыхание. Хотя она выглядит точно так же, как всегда, и я привык ее видеть, все равно я поражен.
Такая реакция на появление обычного человека вообще возможна? …Конечно, возможна, раз я только что так среагировал. Я забыл, как дышать, мои глаза распахнулись, а челюсть отпала сама собой. Сердце заколотилось, пальцы задрожали, и меня пробил холодный пот.
Всего лишь стоя там, она приводит меня в восхищение. Всего лишь стоя лицом ко мне, она давит на меня так мощно, что это ощущается даже не как пресс, а как острый клинок.
При виде этого зрелища некое имя срывается у меня с губ, словно выскользнув откуда-то изнутри меня.
– А я О т о н а с и.
Лишь после того, как я громко прошептал эти два слова, я осознал, что использовал верное имя.
– Надо же, решила, что ничего этого не было, хех… – произносит она. – И почему я не понимала, что и насчет своего партнерства с Кадзуки должна была то же самое решить?
До сих пор она звала себя Марией лишь потому, что некто, помнивший это имя, привязывал ее к нему.
Но она отсекла от себя этого человека.
Она стала его врагом.
Теперь, когда она освободилась от этого заклятия, никакое имя не подходит ей больше, чем «Ая Отонаси». Имя «Мария» уже не для нее.
Теперь, когда ради своей цели она разорвала прочнейшую связь, которую они с Кадзу вместе создали, она уже не человек. Она перестала быть человеком в то мгновение, когда смогла сделать это. Я понимаю ее лучше, чем кто бы то ни было, потому что стремлюсь к той же цели. Ее идеализм настолько совершенен, что граничит с уродством. Она, полностью отринувшая прошлую себя, – живое воплощение моего идеала, создание, существующее ради одной-единственной цели.
…Нулевая Мария более не существует на этой планете.
Никому, даже Кадзу, не под силу теперь вернуть «Марию Отонаси». Надежды, что она остановится, еще меньше даже, чем на то, что остановлюсь я.
От ее неприкрытой трансцендентности шоры спадают с моих глаз. Хотя мое новое понимание есть не более чем доказательство того, что я не способен овладеть своей «шкатулкой», я не могу заставить себя не понимать.
Не понимать, что такое –
«О».
◊◊◊ Кадзуки Хосино – 11 сентября, пятница, 21.44 ◊◊◊
– Итак, ты снова проиграл Омине-куну, Кадзуки-кун.
Спустя весьма приличное время я начал выходить из шока, и мои уши вновь стали воспринимать звуки.
Оглядевшись, я увидел, что Ироха-сан сидит, опершись подбородком на руки, и смотрит на меня снизу вверх. В тоннеле осталась лишь она одна.
Кидаю взгляд на часы. Я стоял столбом почти полчаса. Третий фильм, «Повтор, сброс, сброс», скоро закончится.
– Пфф, – вздыхает она, точно мать, терпеливо дожидающаяся, когда ее сын наконец успокоится. – Ну давай, отдай мне свой «Кинотеатр гибели желаний» и стань моим [рабом]. Я окажу тебе услугу и прикончу тебя.
Мне по-прежнему с трудом удается сосредоточиться на собственных мыслях. Перед глазами все плывет и качается; даже граффити на стенах кажется каким-то глубокомысленным искусством. Больно глотать. Почему-то страшно бесит то, что мои ноздри расположены в середине лица. Обнаруживаю грязь у себя под ногами и испытываю от этого странное смущение.
Мне наплевать.
Мне наплевать на «Кинотеатр гибели желаний» и на всех этих [рабов].
Мария.
Я причинил боль Марии.
Я не смог удержать Марию.
Она больше не пытается вернуться к «Марии Отонаси». Она стала «Аей Отонаси», и это уже навсегда.