— Прекратить этот адский кашель.
Это зрелище и стук трости мигом прекратили все гортанные хрипы, и теперь взгляды не только мальчиков, но и учителей, сидевших в конце каждого ряда, были прикованы к сцене. Грис сделал попытку взгромоздиться на аналой, наподобие того, как бульдог пытается встать на задние ноги.
— Каждый день одно и то же! Стоит только мне объявить номер гимна, как вы начинаете вертеться! Хм-хм! Больше похоже на ипподром, чем на молитвенный зал! — Слово «за-а-ал» пронеслось из конца в конец, ударилось в окна и заставило стекла вибрировать, словно камертон.
Никто больше не кашлял в кулак. Не шаркал ногами. Не шелестел страницами. Учителя строго оглядывали ряды мальчиков. Мальчики глядели на Гриса, и каждый был уверен, что Грис смотрит именно на него.
Тишина становилась все напряженнее, мальчики с усилием проглатывали слюну и вращали глазами, не решаясь шелохнуться. Учителя украдкой переглядывались и бросали взгляды на сцену.
Кто-то из учеников кашлянул.
— Кто это сделал?
Все стали озираться.
— Я спрашиваю: кто это сделал?
Казалось, учителя сомкнулись плечом к плечу, приготовившись к бою, точно взвод карателей.
— Мистер Кроссли! Это где-то около вас. Вы не видите, кто это?
Кроссли покраснел и бросился вдоль ряда, в панике расталкивая мальчишек.
— Здесь, Кроссли! Звук исходил оттуда! Это где-то там!
Кроссли схватил за руку какого-то мальчишку и попытался выдернуть его из ряда.
— Это не я, сэр!
— Да уж конечно, ты.
— Не я, сэр, правда!
— Не спорь со мной, приятель, я видел.
Грис, выдвинув челюсть, со свистом задышал через нос.
— Макдауэл! Как же я раньше не догадался! А ну-ка, давай, приятель, в мой кабинет!
Кроссли вывел Макдауэла из зала. Грис дождался, пока дверь за ними плотно закроется, потом переложил свою трость в другую руку и обратился к собравшимся:
— Так. Попробуем начать снова. Гимн сто семьдесят пятый.
Пианист ударил по клавишам. В нотах была пометка: в умеренном темпе, однако вся школа пренебрегала этим указанием и распевала гимн в замедленном темпе, выговаривая слова с мучительной монотонностью.
— Стоп!
Пианист перестал играть. Мальчики перестали петь.
— Что, по-вашему, должен означать этот вой? Да рев на бойне и то приятнее этого пения. Это же гимн радости, а не панихида! Головы выше и книжки выше, а рот открывайте шире и пойте.
Мальчишки пожимали плечами и корчили рожи, а Грис тем временем вышел из-за аналоя и остановился на краю сцены, склонившись над залом.
— Я вас заставлю петь так, как вы еще никогда не пели.
Он произнес эти слова шепотом, но все их расслышали — и старшие школьники в дальних рядах, и самые маленькие, глядевшие снизу на его подбородок.
— Стих второй — «Приносит милость каждый день».
Грис вернулся на свое место, и оставшиеся четыре стиха они спели без перерыва, второй — очень громко, потом все тише и заунывнее, пока не достигли прежней монотонности в последнем стихе.
Прежде чем они успели захлопнуть свои книжки и в воздухе смолкла последняя нота, из-за кулис в глубине сцены вышел мальчик, на ходу читавший текст из Библии, которую он прижимал к груди:
— СегодняшнееотМатфеявосемнадцатистиховчтение…
— Громче, громче! И перестань бормотать себе под нос.
— «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного… Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, то истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся. Так, нет воли Отца Нашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих…» Здесь кончается сегодняшнее чтение.
Он закрыл Библию, отступил назад с чувством облегчения, на него нельзя было смотреть без слез.
— А теперь мы споем «Отче наш». Закройте глаза. Склоните головы.
Билли закрыл глаза и выдохнул невольный зевок через нос на грудь.
«Отче на-аш, иже еси на небесех…»
«Да святится имя Твое». Билли отпер дверь сарая, проскользнул внутрь и тихо прикрыл за собой дверь. Пустельга сидела на прутике, который он приладил в дальнем углу сарая. Кроме этой жердочки, в сарае было только две полки: одна — прямо под решеткой из планок над дверью, другая — высоко на стене. Стены и потолок сарая были чисто выбелены, а пол щедро посыпан сухим песком, особенно щедро под жердочкой и обеими полками. На полке над дверью виднелись два толстых белых катышка высохшего птичьего помета, в середине они были истлевшие и черные, точно обгоревшая спичка.