***
На время пребывания в Екидехии будущей чете тоскарийского графа выделили отдельное помещение, где они могли познакомиться и узнать друг друга ближе. Они знали друг друга и прежде, но раньше это были лишь короткие встречи при дворе, когда Стивки только был принят на службу тоскарийским графом, став его офицером.
Тогда он и был представлен дочери графа, на этом их знакомство и закончилось. После они ни разу друг с другом даже не разговаривали, только на званых вечерах иногда встречаясь взглядами. Бывший саальтский наемник отлично знал свое место, никогда не требуя большего, а леди Миривиль заочно знала, что этот человек представляет собой, потому и не желала даже разговаривать с ним.
В личных покоях командующего гарнизоном Екидехии, находившихся на центральных уровнях донжона, а потому почти не пострадавших во время обстрела, Стивки и Миривиль могли фактически познакомиться заново, если подобное вообще можно было назвать знакомством.
— Значит, такова гористарская графиня вблизи? — поинтересовался Стивки, не обращая внимания на холодное равнодушие своей будущей супруги, подходя к ней ближе, как только они остались вдвоем. Де Мордер никогда ни в чем себе не отказывал, и убранство гостевой комнаты, в которой они оказались, не уступало в роскоши интерьерам дворянских дворцов. Красочные гобелены на стенах переходили в расписные потолки, поддерживаемые тонкими декоративными колоннами с витой резьбой. Светильники, стилизованные под свечи в изящных канделябрах, наполняли комнату мягким светом. Под ногами пружинил густой меховой ковер, приглушавший звуки, так что даже шаги наемника в армейских сапогах были не слышны. Стивки уже успел снять свой боевой доспех, оставшись только в мундире.
Леди Миривиль не удостоила будущего мужа ответом, стоя спиной и скрестив руки на груди. Она сменила пришедший в негодность наряд на алое атласное платье с глубоким декольте расшитое золотой вязью. Длинные кисти легкой шали, накинутой на плечи, трепетали при каждом ее вздохе, выдавая нервное напряжение.
— Не стоит меня игнорировать! — рявкнул наемник, схватив графиню за руку и резко развернув к себе. — Не знаю, как поступал с тобой тристанский барон, но не думай, что все останется так, как прежде!
— Тебе никогда не стать таким, как тристанский барон! — она попытавшись вырваться, но он держал крепко, — ты всего лишь наемник, не более. Что бы ты ни сделал, какой бы титул тебе не дали, ты ни на шаг не приблизишься к нему! Так и останешься наемником! Человеком без чести и правды, так что не смей сравнивать себя с теми, кто живет такими принципами!
— Гордая? — наемник усмехнулся. — Что ж, это даже интереснее. Хочется услышать, будешь ли ты так же молить о пощаде, как твой отец, или все же окажешься крепче, чем этот бесхребетный трус.
Заломив ей руку, он свободной рукой рванул платье, разрывая на груди. Слабые попытки сопротивляться пресек сразу же, только пригрозив ударить. Стивки был уверен в том, что лишь физическая сила и жестокость может заставить подчиняться, и эта его уверенность распространялась не только на солдат и командование войсками. Ему было без разницы кто перед ним — ребенок, солдат, старик или женщина. Если он что-то не мог получить сразу, то просто брал силой. И бьющаяся под ним женщина, дрожащая от страха и отвращения, была воплощением всего столь ненавистного ему дворянства, этого слоя людей, почему-то решивших, что все остальные ниже их лишь только потому, что не родились в титулованной семье. Он ненавидел их искренне, всей душой, каждый раз заставляя себя сохранять спокойствие, контактируя с ними, вынужденный терпеть высокомерие Эдварда, каждый раз указывающего ему, насколько разным является их положение в иерархии общества.
— Ты ведь была с ним? Да? И каков он? — прохрипел он, сжимая ей горло и глядя, как из глаз катятся крупные слезы. — Он ведь был нежен, так? И все же, просто отдал тебя мне. Думаешь, почему? Потому что использует, как и все остальные. Он ничем не отличается от остальных дворян, для которых люди всего лишь пешки. Пешки, понимаешь?! И ты такая же пешка!
Он вряд ли мог бы сказать точно, что его возбуждало больше. Это красивое, сохранившее юность тело или то, что сейчас он забирает что-то, прежде принадлежавшее тристанскому барону. Для него это был лишь первый шаг на долгом пути. Ведь однажды он заберет у этого гордеца все, и его женщина для начала вполне подходила. Прижав к полу, Стивки смотрел на нее сверху вниз, не позволяя отвернуться, и испытывал извращенное удовольствие от дурманящей разум смеси страха, отвращения и боли, что плескалась в глазах дворянки. В этот момент он был ее господином и мог делать с ней все, что ему вздумается.
Она больше не сопротивлялась, только мелко дрожала как загнанное животное, давясь рвущимися наружу рыданиями, зажмурив глаза и пытаясь не закричать. Чувство собственной беспомощности давило сильнее слов, осознание, что ее просто использовали, сломило быстрее всех угроз. И только лишь твердая убежденность в том, что это рано или поздно все равно должно было случиться, заставляла ее терпеть, закусив губы и сдерживаясь. Дочь благородного дома не могла позволить себе сдаться первому, кто оказался сильнее. Пережить, сохранив себя, можно было и не такое унижение, если остается хотя бы слабая надежда.
***
Эдвард впервые за долгое время остался в одиночестве, используя момент неожиданного короткого затишья, чтобы спокойно посидеть, ни о чем не думая. Но как бы он не старался отвлечься, все равно постоянно прокручивал в голове последние события и натыкался на одни и те же вопросы.
Устроившись в удобном кресле перед камином, он вслушивался в треск настоящего пламени, согревая в руке бокал с вином. Алкоголь расслаблял, немного успокаивал мысли и сердце, но прежнего вкуса Эдвард почти не ощущал. Каждый глоток вина отдавал привкусом крови, почти осязаемо чувствовавшейся во рту. Наблюдая за бесконечной пляской языков пламени, тристанский барон пытался понять, насколько справедливы принятые им решения.
— Я запутался, — тихо прошептал он, ощущая незримое присутствие еще одной души. Изабелла Карийская тихо стояла за спинкой кресла, положив руку ему на плечо, и слушала. Эдвард не требовал большего, достаточно было ее присутствия, с новой силой всколыхнувшего эмоции. Тристанский барон вспоминал те дни, когда мир казался ярче и проще, когда у него была настоящая причина жить, а не эти порожденные внутренней пустотой цели. — Я не понимаю, когда поступаю осознанно и правильно, а когда всего лишь подчиняюсь правилам чужой игры. Мне так тебя не хватает…
Можно ли оправдать предательство данными когда-то клятвами? Можно ли назвать предательством следование собственным правилам, когда нет другого шанса, и ради спасения дорогих тебе людей приходится идти на поступки, противоречащие общепринятым правилам? Можно ли назвать наказанием возмездие за попытки защитить тех, кто тебе дорог? Вопросы, на которые Эдвард не мог дать четких ответов, но даже сейчас продолжавшие крутиться в его голове. Понятия чести и справедливости уже давно обесценились для него еще в те дни, когда увидел равнодушие рейнсвальдских дворян к преступлениям Респира. Куда больше их заботили власть и деньги, а честью они лишь прикрывали собственные подковерные интриги. Тогда он, раздираемый болью потери и ненавистью, замышлял не менее страшные вещи, но внутренние принципы, на которых он вырос, которые вложили в его сознание с того момента, как только научился говорить, оказались гораздо крепче, выдержав испытание и временем, и войной. И вновь эти самые принципы шли в разрез друг с другом, требуя быть честным не только с друзьями, но и с врагами. А с другой стороны, защита собственных интересов и подданных, клятвы мести и верности противоречили этим же принципам справедливости, но оставались не менее важны.