Продлить жизнь, когда ее почти не осталось, за это не хочет браться ни один врач. Мы везем ее в реанимацию. Одеваем. Она настолько слабая, что не в силах делать хоть что то самостоятельно, но стоя еле еле в коридоре еще возмущается, что ей некрасиво надели шапку. Моя мамочка, моя всегда красивая мамочка, даже такая, она должна быть красивая, самая красивая!
Она лежит в больнице, я готовлю еду два раза в день, бегаю по магазинам, покупая все самое лучшее и два раза в день езжу к ней. На автомате, без чувств, так надо. Я ловлю каждое мгновение проведенное рядом с ней, я целую ей руки. Самые лучшие в мире руки. Самые добрые и самые заботливые. Я промываю ей дренаж, потому как медсестры в реанимации с ужасом смотрят на эту штуку и не знают с какой стороны к ней подступиться. Меня пускают в реанимацию уже как свою. Маму капают, ей становится легче, но обстановка реанимации угнетает. Девятнадцатилетняя девочка в боксе без сознания уже который день, родственники неусыпно дежурят под дверью, держа в руках кучу икон и библию. Девочка умерла. Умер и мужчина, который лежал рядом с мамой на соседней кровати. Его все пытались спасти, а он вырывал из себя капельницы и в конце концов умер. Смерть вокруг, а я еще верю, что нас она не коснется…
Мамочке стало легче. Она уже сама ходит. Ее выписали из больницы. Выписали домой. А я понимаю, что больше никакая больница не согласится ее взять если станет хуже. Сахар прыгает как сумасшедший. При таком уровне сахара люди впадают в сахарную кому и больше не просыпаются. А мы боремся, колем инсулин, меряем каждый час. Эти исколотые пальцы.. Эти худенькие исколотые пальцы… Страшно смотреть. Я сижу на полу и колупаю спицами начатое мамой вязание. Ажур никак мне не поддается. А я упорно колупаю, чтобы она видела и радовалась. Получилось. Мама, у меня получилось! Я смогу! Она рада. Говорит: я знала, что у тебя все получится.
Но она слабеет, не по дням о по часам. И радует только одно, что ей не больно. Папа понимает что столько уже сделано, а лучше не становится. Я сажу его на кухне на стул, обнимаю за колени и говорю, что это уже все, конец, что наша полуторомесячная борьба настроена только на то чтобы облегчить боль, чтобы не мучилась. Он так кричал! Как раненная птица. Кричал и плакал… Но мне плакать нельзя. Я самая сильная и старшая. Плакать нельзя, мама увидит и огорчится, плакать нельзя…
Все хуже, все слабее, три скорых за сутки, три скорых и участковый врач. Где то часов в пять утра она заботливо отправляет меня спать. «Иди, ты совсем со мной замучилась, поспи.» Я иду спать, а папа сидит у ее кровати. Заставляю себя уснуть, потому что понимаю, что утро ничего хорошего не принесет, а силы еще ой как понадобятся.
Утро. Она медленно задыхается. Через силу глотает последнюю в ее жизни овсянку, через силу пьет воду. Я собираю Диму, веду к свекрови. Я так отчаянно толкаю коляску, чтобы быстрее. На середине дороги слезы застилают глаза, я понимаю, что до вечера она не доживет, плачу, отчаянно плачу прямо по середине улице, плачу и не могу остановиться, поднимаюсь к свекрови отдаю Диму, сажусь на кухне и реву, реву, реву, реву… Но плакать нельзя. Я сейчас вернусь и она увидит мой распухший нос и красные глаза и огорчится. В голове мелькает только одна страшная, но спасительная мысль, ей не болит, то пусть быстрее. Я мысленно зову всех усопших родственников. «Бабанька, дедушка, вы так ее любите, придите за ней, заберите ее, пусть она не мучается, пусть уйдет от нас с миром, пожалуйста!!!» И пока меня не было минут 20-30 она несколько раз спросила: А где моя Ира, почему она так долго? Пусть она уже придет.
Мама, медленно умирающая на кровати, и три тени блуждают по квартире. Никто ничего не может делать, все ходят и ждут. Я ложусь с ней рядом на кровать, глажу по голове, рассказываю как сильно я ее люблю, что она самая лучшая, что все будет хорошо. Она затихает, дыхание все медленнее. 16.48 она перестала дышать. Я закрываю ей глаза. Понимаю что мир рухнул, мой мир, в котором я была любимой дочкой просто рухнул, ничего.