Пустота
Ночью прошел сильный дождь. Он хоть немного притушил запах сильной гари, чуть взбодрил обгоревшие деревья, подарил возможность вдохнуть полной грудью. Какое это счастье – дождь. В одну секунду упав стеной с неба, сначала он просто испугал нас, чудом оставшихся в живых и не ждущих ничего хорошего. Восемь человек. Всего восемь.
Нет, в огромном городе мы были не одни. Но человек человеку стал волком. Когда третий месяц повсюду горят пожары, когда за чашку чистой воды могут убить свои, когда совсем не осталось еды и почти нет надежды – каждый выживает как может. Давно стерты все моральные принципы, как луковая шелуха облетел налет цивилизации, исчезли все табу, а доброта превратилась в неподъемный груз, который может просто заживо придавить тебя, лишив жизни. Что делать, или ты, или тебя. Пожалел другого – остался без скудной похлебки или спального места, какого-нибудь укромного уголка в старом доме. Их так мало – настоящих каменных построек, помнящих, как переругивались уставшие строители. Куда ни глянь, везде стоят огромные коробки из стекла и пластика, лишь по швам поддерживаемые металлической арматурой. Вернее, стояли. Никто не знает, что случилось на солнце, некому исследовать и объяснить. Да и некому объяснять. Наша группа, две больших группы в соседних районах, да вольные охотники бродят парами и поодиночке там и тут. А дальше мы просто не забирались. Все силы уходят на то, чтобы найти какую-нибудь еду и хоть немного воды. Найти или отобрать – неважно. Главное – выжить. Сегодня, сейчас. Вдруг то страшное, что так внезапно пришло, так же внезапно и уйдет.
***
Все случилось в один момент. Какая-то резкая вспышка на солнце, яркий оранжевый свет и сумасшедшая, нереальная, иссушающая жара. Так просто, в один момент, за одну минуту. Не успели скорые доехать к сердечникам, водители и врачи умирали на месте. Невозможно, нереально было дышать этой раскаленной субстанцией, которую раньше называли воздухом. Спаслись только те, кто жил в старинных каменных домах с толстой кладкой. Кто догадался плотно закрыть окна и двери, занавесив их толстыми одеялами, смоченными в последней бегущей из крана воде. Только они смогли пережить эти страшные четыре часа. А потом температура воздуха так же резко стала спадать.
Но беда не приходит одна и в этой безумной жаридле загорелось все, что только смогло поджечь проклятое солнце. Горели пластиковые балконы и окна, горели отделанные модной разноцветной пластмассой дома, каждый лучик, попадающий на огромные зеркальные стены офисных зданий, вызывал свой маленький огонек, и эти огоньки все множились и множились, захватив в результате и заводские корпуса, и склады с продовольствием. Горело все, до чего смог дотянуться огонь, и некому было его потушить. Лишь немногие счастливцы, чьи каменные дома стояли в стороне от огромных пылающих факелов современных многоэтажек, с тихим ужасом смотрели в окна. В тот день жизнь на Земле закончилась.
***
Закончилась жизнь, в которой ты растил детей и грызся с соседом. Некого ждать из школы, не с кем гулять в парке... пустота... Просто пустота. Нам с дедом повезло. Через пять дней на нас наткнулись две немолодые женщины, ищущие в пустых домах хоть что-нибудь съестное, что смогло пережить такую температуру и не испортится. Неважно – что. Пусть это окажется чудом не вздувшаяся банка соленых огурцов или окаменевший пряник – все равно это шанс. Шанс пережить еще один день. Вечная вера в чудо, а вдруг? Вдруг завтра все изменится и ты проснешься, убежишь из этого кошмара. Они и заставили деда подняться. Криками и тычками, но заставили. И я никогда, никогда не забуду им этого, чтобы они не делали в дальнейшем. Оказалось, что женщины не сами по себе, а с группой молодых ребят. Четыре здоровых лба, каждый поперек себя шире, таких пойди прокормить. То ли самбисты, то ли каратисты, фиг их поймешь, но мы со стариком в их группе были бы лишь обузой. Дед вообще ничего не мог, а я годилась разве что на тушенку. Не старое еще мясо, вполне съедобно. Так бы оно и было, но одному из ребят приглянулась моя белая шевелюра.
– Погоди, Штырь. Сожрать всегда успеем. Ты глянь, какая блонди симпотная. Да и не совсем отощала еще. Товарец первый сорт, на такое каждый позарится. Да и нам поиграться сойдет. Гы-гы...
Штырь критически осмотрел меня со всех сторон, но я смирно стояла рядом с дедом.
– Поиграться, говоришь... А ну-ка, сучка, принеси палочку. – И как последней дворняге бросил в сторону какой-то обгорелый сучок. У деда тряслись губы и дергались веки, и я на секунду прикоснулась к его руке. А потом спокойно пошла и подняла злополучный сучок, так же спокойно положив его у ног Штыря. А что? Раз обращается, как с дворнягой, то и получит так же. Не обучены дворняги тонкостям этикета, понятия не имеют о том, что предметы нужно в руки давать.
Нас оставили в группе, дед каждый день получал тарелку жидкой похлебки, а я честно отрабатывала наше пропитание, каждый день работая приманкой для других охотников. Стоит ли говорить, что как бы я не устала, на досуге мне приходилось развлекать бравых ребятишек. Они, конечно, оторвались бы по полной, но мой внешний вид играл не последнюю роль в охоте на других, и я как-то держалась. Приползала к деду под бочок, сворачивалась клубочком и он всю ночь напролет гладил мою голову, а старые морщинистые губы все шептали: "За что, Господи, за что?"
***
Скользко. Аккуратней надо бы, а то сверзишься с такой высоты и костей не соберешь. А мне падать нельзя, без меня деда никто кормить не будет. Третий этаж, четвертый...Дома практически нет, одни лестницы да перекрытия, видно со всех сторон. Я сидела на закопченной балке и смотрела на солнце. Обычное солнце, бледно-желтое, веселое... Как я тебя ненавижу. Был дом, где все друг друга любили, где звучал детский смех и на воскресный обед всегда был борщ со вкусной наваристой мозговой косточкой. А каких перепелок запекали по праздникам, пальчики оближешь. Но я всегда любила косточки и все крылышки доставались мне. И Мишка всегда оставлял запрещенные мне конфеты, и мороженное...
– Эй, красотка! – грубый мужской голос прервал так некстати нахлынувший поток воспоминаний. – Эй, ты, тебе говорю. Ко мне, живо!
Хам. Вот кто так с девушкой обращается.
– Борзый, гля, – не унимался грубиян. – Смотри, какая блондиночка аппетитная.
В оконном проеме соседнего дома материализовалось еще одно тело. Оно поковырялось щепкой в зубах, сплюнуло и изрекло:
– Ниче так, пойдет. Ща словим.
Угу, много вас таких было, только пока еще никому словить не удалось. Я встала и неторопливо начала спускаться. Вслед понесся пронзительный свист и улюлюканье. Ну-ну, развлекайтесь, мальчики, развлекайтесь.
Вот и первый этаж. Чуть замешкаться, дав себя рассмотреть во всей красе, и когда уже эти двое поверят, что добыча у них в руках, рвануть изо всех сил. Я летела, не чуя под собой земли. Поворот, еще поворот, перепрыгнуть упавшую балку, проскочить в узкий лаз между двумя грудами чего-то не опознаваемого, спекшегося до монолитного состояния. Легкие жгло от недостатка воздуха, сердце бешеным тушканчиком норовило выпрыгнуть из груди, от напряжения сводило все мышцы. Сзади топали и матерились, обещая сделать из меня чучело. Ничего, еще совсем чуть-чуть. Обогнуть большую яму и на всех парах влететь во двор старого каменного дома. А там уже не страшно, там можно сразу нырнуть в подвал. Фух, успела, я опять успела...
***
Смеркалось. Во дворе старого дома горел костер, две немолодые женщины споро одевали на шампура какое-то мясо. В углу двора четверо молодых ребят рассматривали какие-то вещи.
– А ничего улов, – хохотнул Штырь. – Гля, эти придурки даже пять пачек галет где-то нарыли. Так шо будем харчить их с хлебом.
И пять бывших людей веселым смехом поддержало шутку атамана.
А в подвале доживал свои последние часы старик. Рядом с ним, свернувшись клубочком и укрывшись хвостом, спала тяжелым сном замученная белоснежная лайка.