Как дым воспоминаний, Владимир выветрился из моей жизни, и, оглядываясь назад, я понимаю, что его регулярные звонки – ни что иное, как попытки меня утешить; но в водовороте событий этого нельзя было разглядеть – настолько все замутилось и запуталось. После того, что произошло, я не видела дальше собственного носа, и страсть сменилась раздражением. Владимир меня раздражал, потому что как можно испытывать любовь или желание, когда твоя жизнь теряет цвет? Как вернуться в точку, где два плюс два еще дает четыре? Как вожделеть то, что больше не вкусно? Владимир был таким нелепым объектом любви, что без слезне взглянешь. Я перестала упоминать его имя, перестала им интересоваться, и если бы я знала, как легко мне дастся это равнодушие, пошла бы я в тот злосчастный парк? Исключить эту возможность – вот что позволит мне обрести покой, и под покоем я не имею в виду смерть, потому что как я могу умереть, пока Даниэль требует, чтобы я жила – на случай, если он вернется? И кто вернется, если не тот, кто никуда не уходил?
Из того дня рождения у бассейна, куда мы ходили с Нагоре, мы извлекли два урока, которые изменили нашу жизнь: во-первых, перестали воспринимать наше горе как горе и поняли, что на самом деле наш Даниэль никому не мешал, просто мир – в принципе не самое приятное место. Даже наоборот, он в этом мире был лучом света, особенно для Нагоре, которой так нравилось играть с ним в догонялки. В том заключался ее удел – веселить моего сына. Уделом Даниэля было затмевать ее в моих глазах. Наблюдая, с каким упоением они резвятся с незнакомыми детьми, мы решили устроить праздник в честь трехлетия Даниэля. Погуляем с размахом, да, мама, спросила Нагоре. Да, погуляем с размахом, ответила я. Тогда Нагоре, еще под впечатлением от дня рождения одноклассницы, попросила у нее телефон девушки, у которой они заказывали шоколадные конфеты на палочке. Она передала его мне, и мы заказали сто конфет, чтобы в нашем доме был праздник. И праздник был, вспыхнул огоньком на мрачном полотне нашей никчемной жизни: Даниэль и Нагоре – мимолетное счастье, которое мы не смогли удержать.
Ты всегда будешь моей мамой, заверила меня Нагоре, прежде чем уехать. Ты почти никогда меня так не называла, ответила я, сдержанно улыбаясь, чтобы не показать лишней радости, но и чтобы это не прозвучало как упрек. А как тебя называл Даниэль, спросила она. Не знаю, он не мог выговорить моего имени, ответила я и прикусила язык, чтобы ненароком не попросить ее остаться. (Дыши, дыши, дыши.) Потом она ушла, и мы с Франом превратились в два старых дома, в которых больше никто и никогда не будет жить.
Где Даниэль? Я зову его, а он не слышит. Куда он пропал и какими дорогами ходит? Что стало с ребенком, который родился из моего живота, и что стало со мной? Где ты, Даниэль, как мне встретиться с тобой?
Фран, еще такой молодой – какие мы с ним еще молодые! – заметно постарел, когда уехала Нагоре: те же морщины, что и у его матери, тот же круглый живот, что у его отца, та же седина в волосах. Иногда я задаюсь вопросом: возможно ли, что однажды он не выдержит, войдет в комнату и, прорвавшись сквозь горы наваленных вещей, обнимется со мной и заплачет? Заплачем ли мы когда-нибудь по нашему сыну или так и будем сдерживать слезы, выбирая отрицание?
И что нам остается, кроме как избегать смерти? Как попросить – и, главное, у кого, – чтобы нам разрешили не двигаться с места? Как обрести вечный покой, когда наш сын безвозвратно пропал? Как? Кто продолжит бороться за него, если мы его не найдем? Кто его похоронит? Я не хочу противостоять смерти, но и вечным огнем гореть тоже не хочу. Я молю о лишнем дне жизни и тут же прошу забрать его назад. Мои метания поймет только тот, кому знакома горечь пропажи.