Ну и стоило мне об этом вспомнить, как я снова пошла к маме. Она забрала моего любимого сына. Будут последствия, думала я. Когда я пришла к ней и увидела, как она моет плитку во дворе, я нервно сглотнула, потому что первым делом подумала, что она избавляется от следов, хотя я и не понимала, от каких именно. Я вошла и закрыла за собой калитку. Увидев меня, она побледнела. Потом сделала радио потише, убрала с лица волосы и стала выжидающе на меня смотреть.
– Где Леонель? – спросила я, и в моем голосе была почти угроза.
– Кто?
– Леонель, не придуривайся!
– Что за Леонель? О ком ты?
Она опять стала возить шваброй по плитке. Пены было так много, что она чуть не поскользнулась.
– Скажи мне, где Леонель…
Она молчала, поэтому я набросилась на нее, тогда мы обе поскользнулись и грохнулись. Я упала лицом ей на грудь и хотела укусить ее, но она меня поборола и опрокинула на спину. С горем пополам она поднялась. И велела мне убираться из ее дома.
– Вали отсюда, мерзавка, потаскуха, кому сказала, вали!
Она хрустнула пальцами, но я так и осталась лежать.
– Вали отсюда, сволочь, гадина, ты мне больше не дочь, катись отсюда с глаз моих!
Я лежала и вспоминала собаку, но задать страшный вопрос не решалась, поэтому просто лежала и пыталась понять, хочу я знать правду или нет. Однако она не дала мне разобраться с мыслями – набросилась на меня и, схватив за волосы, потащила к калитке. Я попыталась высвободиться, но на скользкой поверхности это было непросто. Тогда я решила не сопротивляться. Она отходила меня по полной программе – думаю, что мне влетело за все ее невзгоды: за моего дядю, который ее изнасиловал, за ее одиночество и уродство, за то, что мой брат так внезапно умер – она хотела отыграться за все и поэтому лупила меня, как бешеная.
– Где Леонель? – спрашивала я, громко рыдая.
Она швырнула меня на калитку.
– Либо ты сейчас уйдешь и больше никогда не вернешься, либо я звоню в полицию и рассказываю им о том, что ты сделала, катись отсюда, мерзавка, прочь!
Она открыла калитку и подождала, пока я выползу на улицу. Затем повернула ключ в замке, включила радио и продолжила мыть двор, скользя намыленной шваброй вправо-влево, вправо-влево, в такт музыке. Она никогда не драила пол с таким усердием. Больше она ко мне не повернулась. Я стояла там всего несколько минут, но этого времени было достаточно, чтобы понять, что она отвернулась от меня навсегда. Эта женщина ради собственного спокойствия принесет в жертву кого угодно – собаку, сына, меня.
С того дня, когда мы с мамой виделись в последний раз, я ежечасно, ежеминутно, ежесекундно ждала, что за мной приедет полиция. Я успокаивала себя тем, что меня уже не в чем обвинить: мальчика у меня нет, живу я одна, скрывать мне больше нечего. За объяснениями – к маме. Может, хотя бы им она расскажет правду.
Впрочем, мне уже было все равно. Хотя хотелось, конечно, чтобы кошмар закончился, потому что со временем у меня началась паранойя. Я включала телевизор, чтобы отвлечься, но всякий раз, когда речь заходила о полиции или правосудии, я думала, что говорят обо мне. Они меня подслушивают, они за мной наблюдают, они ждут, когда я сделаю ошибку, чтобы меня арестовать. Поэтому я проверяла, что в доме нет подозрительных проводов и что за окнами нет незнакомцев и всякое такое. Однажды я услышала стук в дверь, и у меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Я выглянула в окно кухни и увидела двоюродного брата Рафаэля. Он поздоровался со мной взглядом. Я не стала открывать ему дверь.
– Что тебе нужно? – спросила я сквозь приоткрытое окно.
– Я это… принес тут тебе… – сказал он, протягивая мне пластиковый пакет.
Я не хотела брать, но, взглянув на его поникшее лицо, взяла.