«Дэнни, ты напишешь все, что он захочет. Будешь хорошим послушным парнем. Иначе он отрежет тебе пальцы, предложит макнуть их в «церулеум» или «кобальт синий» и повозюкать по холсту. Годами будет держать тебя здесь. Звенит звонок, вспыхивает свет, течет слюна, помнишь? Продавать твои картины».
– Ему не нужны деньги, – пробормотал я.
«Это он так говорит. Ты не знаешь, что ему на самом деле надо – помимо того, что он заставит тебя писать».
– Попросит.
«Нет, заставит. Ты хочешь этого? Чего ты хочешь, так это выбраться из этой дыры, вернуться домой и залить полные баки».
– Он не производит впечатления психа.
«Даже после того, как шмякнул тебя Колодой? Заметь, нарочно! Этот человек убил твоего пса, угрожал твоей семье, твоей женщине, следил за тобой. «Потом я узнал, кто ты…» Что еще он знает о тебе?»
– Во всяком случае, он не может знать всего.
Я еще раз свернул направо – и вышел к лестнице.
На этом марше с углом наклона около сорока градусов и небольшой шириной ступеней не разойтись двум людям. Раз, два, три, четыре, еще двадцать ступеней – и я толкнул дверь, выпуская из-под земли змею сквозняка. Если бы в камине пылал огонь, он бы в то же мгновение разгорелся сильнее, выплевывая искры.
Выключив фонарь, я уставился на каменный очаг на фоне лиловых обоев – замытых, как старые пятна крови, в которых плавал некий узор, будто остаточное изображение в глазном яблоке.
В конце длинного сумрачного коридора сверкал клочок неба. Прикрыв глаза ладонью, я остановился на крыльце, окруженный воздухом и светом, с дико блуждающим взором, пытаясь убедить себя, что все это настоящее и не исчезнет, когда я проснусь в темноте подвала.
Выпал снег. Все как будто звенело – бокал, по которому отстукивают ножом, оставляя прожилки трещин. К вечеру воздух отяжелеет и медленно тронется с места, толкаясь в деревья, окна-иллюминаторы башни и в постройки Хорслейка, приводя в движение флюгер в форме лошади.
Говард прислонился к стене, уставившись на меня пустыми глазами, – тишейдами с серебристым зеркальным покрытием. Впервые мне представилась возможность рассмотреть его при свете дня. На футболку наброшена серая шерстяная рубашка в клетку, на запястье – старые Tissot с потертым ремешком и голубовато-белым циферблатом. Его волосы оказались не черные, а темно-русые – холодный оттенок, без рыжины. Кожа без малейших следов естественного румянца – скорее результат нехватки солнца, чем нездоровая бледность; я вполне мог представить его загорелым.
– Сколько времени я провел внизу? – спросил я.
– Два дня.
Я таращился на отражения своего идиотского бородатого лица в двух озерах ртути. Неужели сегодня двадцать шестое, последний четверг ноября? День благодарения. С тех пор как я похоронил Гилберта и нашел конверт, прошла почти неделя.
Раздевшись и взяв мыло, я приблизился к одному из четырех душевых кранов. Возникло ощущение, словно я иду по дну школьного бассейна: девочки направо, мальчики налево. Между кранами не было перегородок: ни дверцы, ни шторки, ни поддона, в который можно поставить шампунь. Только бледная плитка, три раковины и блестящий хром новых кранов.
– Так и будешь смотреть, как я моюсь?
– Я еще не вполне доверяю тебе.
Открыв книгу в мягкой обложке с обтрепанными углами, Говард углубился в чтение. На обложке было изображено некое строение, напоминающее Ведьмин дом. На переднем плане – кривая береза, облепленная не то ведьмиными метлами, не то черными птицами, не то их гнездами. И все это на фоне меланхоличного неба, которое вполне могло принадлежать кисти Альфреда Сислея.
Его профиль четко вырисовывался на фоне плитки. Интересно, сколько раз он ломал нос? Я не мог избавиться от мысли, что этот тип может убить меня, стоит повернуться к нему спиной. Но делать было нечего: от меня несло, как от мешка со сгнившими овощами, а флиска задеревенела от крови.
– Вода прохладная, но ты привыкнешь.
Ледяные струи ударили в плечо, точно приклад. Толчок не был сильным, и все же он едва не свалил меня с ног. Я сжал зубы, а затем, набрав полную грудь воздуха, завопил:
– Прохладная? ПРОХЛАДНАЯ? ДА ОТ МЕНЯ СЕЙЧАС ПАР ПОЙДЕТ!
И начал намыливаться.
Когда я перекрыл воду, в тишине продолжали стучать мои зубы. Говард по-прежнему таращился в книгу с отрешенным видом. Я бросился к сумке и начал быстро одеваться: натянул трусы, две пары носков, футболку, толстовку, спортивные брюки и беговые кроссовки, сверху набросил куртку. Постепенно меня перестало колотить, и я почувствовал себя в разы лучше.