Дин и Джим сидели в кафетерии «Эльза» в зале на втором этаже, глядя из окна на пробуждающийся от дымки сна маленький городок и размышляя о случившемся. Когда люди спали в тёплых кроватях и видели сладкие сновидения, напетые ласковой луной, когда по сверкающим от дождя улицам ходили лишь незримые призраки прошлых лет, зло не дремало. Нет. Оно караулило новую жертву, наполняя рассудок охотника безумием.
Дин молча наблюдал за бархатными переливами в чашке крепкого кофе. Вновь и вновь он вспоминал события того далёкого сентября 1992…
Холодные, грязно-жёлтые лучи солнца, едва выглядывающего из-за серых облаков, причудливыми пятнами ползли по мягкой, сырой земле. Северный ветер резкими порывами налетал на жёлто-рыжие рощи, поднимая в медовый воздух пёструю опавшую листву и кружа её в траурном вальсе. Качались невысокие берёзки с кудрявыми, золотистыми кронами и хмуро кивали изумрудные ели. Природа перешёптывалась на непонятном, древнем языке, словно напевая осенний мотив забвенья.
Дин сидел на полуразрушенной крыше старого кирпичного амбара. Некогда красный шифер давно уже выцвел и потрескался, превратившись в причудливую, своеобразную мозаику. Он смотрел в сторону поющего, ожившего леса, ждущего утешения в смерти и бури. Рядом с ним сидела Энни, прижавшись к нему всем телом и ёжась от холода. Её лёгкое белое платье раздувал ветер, отчего она всё сильнее укутывалась в огромную, тёплую кофту, пахнущую духами матери. Непослушные, светлые волосы лезли Энни в глаза, она сердилась, морща раскрасневшийся от холода нос, и Дин, едва сдерживая смех, убирал пряди ей за уши. Мать снова ушла на работу очень рано и дома они были одни, предоставленные только себе и фантазии, превращавшей их выживание в светлую, счастливую жизнь, полную надежд. Через час Дин должен был уйти в школу. В этот прохладный сентябрьский вторник уроков было немного, но прогулять их он не мог. На сердце тяжёлым камнем лежала тревога. Та безотчётная тревога, которая обычно наполняет материнское сердце, чувствующее все переживания и болезни своего ребёнка даже на расстоянии. Скоро должна была прийти Синтия, добродушная, полноватая студентка, часто сидевшая с Энни, ведь на сад денег в семье не было.
– Динго, давай поиграем в прятки? Или лучше в индейцев! Я буду вождём, а ты моим диким конём, и мы будем сражаться в лесу против других племён, – восторженно, почти крича тараторила Энни. – Давай?!
– Нет, – спокойно ответил Дин. Он пытался побороть растущую тревогу. Ему казалось, что сегодня случится нечто плохо, нечто, что навсегда изменит их серую, отрешённую жизнь. – Мне скоро уходить. Вот приду и поиграем.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Тогда я буду сидеть, ждать тебя и считать время до твоего прихода. Я и Томми.
– Долго же придётся тебе и этому чёрному, ленивому коту меня ждать. Надеюсь Синтия тебя развлечёт и, когда я приду, ты устанешь и будешь спать, – засмеялся Дин.
– И не надейся. Синтия не умеет играть в индейцев, – обиженно произнесла девочка. – И чёрный человек не умеет.
– Чёрный человек?
– Да. Он живёт у нас в лесу. Он одет во всё чёрное, сам очень бледный и волосы у него длинные, белые. Ходит с палочкой, как дедушка, или словно у него болит нога. Но он говорит, что у него ничего не болит.
– Не общайся с ним, хорошо? – взволнованно попросил Дин и обнял продрогшую сестру. Через 6 часов он найдёт её тело в лесу возле ручья.
5
Джима пугал пустой, отрешённый, болезненный взгляд Дина. Ещё при встрече он почувствовал страз и жуткую, душевную боль, закравшуюся в холодное сердце друга и мучавшую его. Тогда он не придал этому большого значения, списав это на выпитый вечером алкоголь и разрыв с Сарой. Но теперь он видел нечто более глубокое и застарелое в переживаниях Дина. Страх прокрался и в душу Джима, словно некая заразная болезнь.
– Скажи, когда-нибудь к тебе возвращались воспоминания, разрушающие тебя и твоё сознание изнутри? Твои ошибки или зло? – негромко спросил Дин.
– Я думаю это бывает у каждого.
– И что у тебя?
– Мать. Её смерть… я… я так много ей не сказал. Мы повздорили в тот вечер. Я убежал от неё и заперся в своей комнате. Она была очень слаба. И когда она умерла, я… я радовался. Все мои слёзы в тот день были наигранными. Мне нравилось, что меня все жалеют. Лишь потом я всё осознал. Всю боль я прочувствовал потом. И теперь я часто вспоминаю её, очень часто. Перед смертью она рассказывала о человеке, одетом во всё чёрное, с белыми длинными волосами и изумрудными глазами. Она говорила, что он часто гуляет по аллее, возле с террасы. Он ходит с тростью, хотя молод, а потом исчезает там, в темноте и тумане. Она говорила, что это он подарил ей этот странный дневник. Мы с отцом думали, что это бред, влияние болезни на рассудок. Когда она рассказывала мне это и отец узнавал об этом, то он бил её. Он хотел воспитать из меня другого человека. Что ж, нужно это признать, у него получилось. Теперь мне стыдно перед ней. Я лишь со временем понял, как сильно её люблю, какую боль я причинял её своими словами и жалобами. Она была так одинока. Ей не к кому было идти, не с кем поговорить. Её единственный сын ненавидел её. Как мне теперь жаль. Она же росла в приёмной семье со сводной сестрой, её родители погибли в аварии, а родственники отказались от неё. Да, брат приёмной матери очень любил её, заботился. Но разве это нужно человеку? Наигранная забота? Она и тогда была одинока. Моя мама… Она забеременела мной в 18 лет и поэтому рано вышла замуж. Лишь через 7 лет после её смерти я узнал, что меня растит отчим. В браке она тоже не была счастлива, пускай и жили мы небедно, и наша семья никогда ни в чём финансово не нуждалась. Её никто по-настоящему не любил, никто. От этого мне больно. А что тебя гложет, Дин?