В книжке была картинка с изображением Атоса. Она была посягательством на мой личный внутренний образ, потому что Атос там совсем не похож на себя. Больше всего к воображаемому образу приближался Вениамин Смехов, но отвратителен был фильм — актёры-мушкетёры отчаянно переигрывали. Фальшь фильма воспринималась как личное оскорбление.
И ещё страшно огорчало, что у Атоса был сын — вялый, по-девчоночьи слабый Рауль. Его я Атосу простить не могла. И, как ни тянуло узнать хоть немного больше, «Двадцать лет спустя» я так и не прочитала.
В Италии та влюбленность, смешанная с влюбленностью в кого-то средневекового, чьё имя не удалось узнать, виденного на портретах не помню где, не ведаю чьей кисти, не подозреваю, когда именно — другими словами, просто желание любить, кружило голову безостановочно.
Разок мадам Фу-фу снизошла. «Сорбетто» с обедами, итальянское солнце и итальянское море сотворили за две недели из заморыша с просвечивающими ключицами и тазовыми костями, из московского задохлика, вдруг — зеркально загорелую тончайшую европейскую золотистоволосую девочку. Там, где женщины в основном приземисты, знойны, темны, смуглоглазы, мой северный вид творил чудеса, загорелые парни то и дело заговаривали по-немецки или на финском, видимо, я распространяла какие-то молниеносные флюиды, но кроме Атоса меня, как всегда, никто не интересовал.
Проходя мимо нашего столика в той же столовой, госпожа Фабиана снисходительно уронила:
— Bella bambina.
— Белла? — переспросила я, делая вид, что не понимаю, а может, и впрямь не поняла, уж больно неожиданно всё было.
— Bella. Bene. Bella donna, — пояснила она и распрямилась, легко, с достоинством, взмахнула рукой, приглашая понять слово — полюбоваться ею.
Белладонна была такая вредная старушка, типа Шапокляк, в мультике про поросёнка Фунтика. И ещё отрава, растение вроде белены.
Я почтительно угукнула и сказала:
— Скуза, — перепутав извинение со спасибом.
В оговорке был свой смысл: ведь сколько бы ни было у неё страшных и сладких тайн, я владела одним неустранимым преимуществом, обладала непоправимой форой: мне только лишь предстояло их обрести, те секреты…
И, ах, лучше не думать, не думать о том, как же именно я…
«Снова дерзость!» Как поёт граф, когда Сюзанна подает руку Фигаро.
Дожили. Собственный брат считает меня неудачницей: «У меня нет знакомых, которые прыгают каждый год с одного места работы на другое». Бывший муж шлёт слёзные эсэмэски, и я слишком малодушна, чтобы их не читать. «Как вспомню, что ты любила лежать в ложбинке, хочется бежать и кричать — где всё это?» У нас, как и у многих влюбленных, был свой язык. Когда я забиралась ему подмышку, кладя голову на плечо, называлось «лежать в ложбинке». Уже почти удалось забыть.
Родители — в шутку, конечно, — советуют найти простой способ устроить свои обстоятельства: «Ищи спонсора».
Я, кажется, совсем одна во взбеленившемся мире. Одна.
Ехала на эскалаторе, обнаружила: надоело моргать. Моргать устала. А не то что.
Понимаю, зачем люди сбиваются в семьи, стаи и прайды. Вдвоём, втроём, вчетвером легче выжить. Почувствовала на собственной шкуре, а не прочла в учебнике по социопсихологии.
Судите же, какие розы