— Нет, — отвечал Hyp, — скоро мы придем в ту землю, которую обещал нам шейх. Там у нас ни в чем не будет нужды, мы будем словно в раю.
На самом деле он ничего не знал и в глубине души думал, что, быть может, им никогда не добраться до этой земли, даже если они пройдут всю пустыню и перевалят через горы, даже если переплывут моря и окажутся там, где на горизонте рождается солнце.
А слепой воин продолжал говорить, но теперь уже не о войне. Почти шепотом рассказывал он о своем детстве в Шингетти, о дороге среди солончаков, которую прошел вместе с отцом и братьями. Рассказывал о том, как учился в мечети и потом с многолюдными караванами отправился в путь через пустыню к Адрару и еще дальше на восток, к горам Ханк и чудотворным гробницам у колодцев Абд-эль-Малик. Распростертый на земле, он говорил об этом тихим голосом, нараспев, и ночь прохладной тенью ложилась на его лицо, на выжженные глаза.
Hyp вытянулся рядом с ним, завернувшись в шерстяной бурнус и подложив под голову узел со съестным, да так и заснул, устремив в небо взгляд открытых глаз, под звуки голоса слепого воина, который говорил для себя одного.
Ночи в пустыне холодные, но язык и губы Нура продолжали гореть, и ему казалось, будто на его веки кто-то положил раскаленные монеты. Ветер проносился над скалами, кружил среди песчаных холмов, и людей, одетых в лохмотья, пробирал озноб. А где-то поодаль, окруженный спящими воинами, бодрствовал, глядя в ночную тьму, старый шейх в белом бурнусе, не смыкавший глаз уже много месяцев подряд. Он устремлял взгляд к мириадам звезд, омывавших землю рассеянным светом. Иногда он прохаживался среди спящих людей. А потом возвращался, садился на свое место и медленными глотками пил чай, слушая, как потрескивают угли в жаровне.
Так проходили дни, страшные дни иссушающего зноя, а стадо людей и животных все брело по долине на север. Караван шел теперь дорогой на Тиндуф, через безводную каменистую Хамаду. Сыновья Ма аль-Айнина, отобрав самых выносливых мужчин, поскакали на разведку через тесные ущелья Варкзизских гор, но этот путь был слишком труден для женщин и детей, и шейх повел их восточной дорогой.
В хвосте каравана шел Hyp, плечо его судорожно сжимала рука слепого воина. С каждым днем узел с едой становился легче. Hyp понимал, что до конца их странствий еды им не хватит.
Теперь они шли по громадной каменистой равнине, протянувшейся под самым небосводом. Иногда они перебирались через расщелины, глубокие черные раны, зияющие в белой скале, по обломкам острых как кинжал камней. Тогда слепой воин крепче стискивал плечо Нура, чтобы не упасть.
Мужчины до дыр протерли свои сандалии из козьей кожи, некоторые перевязывали окровавленные ноги обрывками своей одежды. Женщины шли босиком, они привыкли так ходить с детства, но иногда, напоровшись на особенно острый камень и поранив ступню, брели дальше со стонами.
Днем слепой воин обыкновенно молчал. Его смуглое лицо было упрятано под полой синего бурнуса и повязкой, которая закрывала ему глаза, тончно колпачок у сокола. Он шел, ни на что не жалуясь. С тех пор как его поводырем стал Hyp, он не боялся отстать. Но когда наступал вечер и воины Лархдафа и Саадбу, далеко опередившие их в долине, кричали нараспев, подавая сигнал к привалу, слепой воин спрашивал с неизменной тревогой:
— Это здесь? Мы пришли? Скажи, мы уже пришли туда, где останемся навсегда?
Hyp оглядывался вокруг и видел все ту же бескрайнюю, покрытую камнями и пылью равнину, все ту же однообразную землю, раскинувшуюся под небом. Он отвязывал свой узел и отвечал только:
— Нет, мы еще не пришли.
И тогда, как и каждый вечер, слепой воин отпивал несколько глотков из бурдюка, съедал несколько фиников, кусок хлеба, а потом вытягивался на земле и начинал рассказывать о своем родном крае, о великом священном городе Шингетти у озера Чинган. Он вспоминал оазисы с зеленой влагой, где высятся огромные пальмы, дающие сладкие как мед плоды, и тень их звенит щебетом птиц и смехом девушек, приходящих за водой. Голос его звучал напевно, словно он убаюкивал сам себя, чтобы облегчить свои страдания. Иногда подходили его товарищи, они рассаживались рядом с ним, делились с Hypoм хлебом и финиками или заваривали чай из травы шиба. Они слушали речи слепого воина, а потом и сами заводили разговор о родных местах — о южных оазисах Атар, Уджефт, Тамшакет и о большом городе Валата. Они говорили на странном, мягком наречии, похожем на язык молитвенных песнопений, и кожа на их изможденных лицах отливала металлом. Когда солнце опускалось к самому горизонту и пустынное плато начинало искриться светом, они становились на колени и творили молитву, касаясь лбом пыльной земли. Hyp помогал слепому воину простереться ниц на камнях лицом к востоку, а потом ложился, завернувшись в бурнус, и прислушивался к разговору мужчин, пока не засыпал.
Так они перевалили Варкзизские горы, пробираясь мимо обвалов и пересохших рек. Караван растянулся по всему нагорью от одного края горизонта до другого. Каждый день вздымалось к небу огромное, колеблемое ветром облако красной пыли. Стада коз и овец, вьючные верблюды шли посреди толпы, ослепляя людей пылью. Далеко позади, палимые зноем, плелись старики, больные женщины, осиротевшие дети, раненые воины; головы их были опущены, ноги подгибались, и часто за ними тянулся кровавый след.
Когда Hyp в первый раз увидел, как кто-то из спутников упал на обочину, даже не вскрикнув, он хотел остановиться, но Синие Воины и те, кто шел с ним рядом, подтолкнули его вперед, не говоря ни слова: помочь упавшему было уже нельзя. Теперь Hyp больше не останавливался. Иногда он замечал в пыли очертания тела со сложенными руками и подогнутыми ногами, так что казалось, человек спит. То это был старик, то женщина, которых усталость и боль свалили здесь, у самой обочины, словно хватив обухом по голове, и тело их уже иссохло. Вскоре ветер забросает их пригоршнями песка, занесет так, что нет даже надобности рыть могилу.
Hyp вспомнил о старухе, которая напоила его чаем в становье у Смары. Быть может, она тоже вот так упала, сраженная солнцем, и ее замело песком пустыни. Но долго думать о ней он не мог, каждый его шаг словно бы нес с собой чью-то смерть, и это стирало прежние воспоминания; словно бы это странствие через пустыню должно было все разрушить, сжечь в его памяти, сделать другим и его самого. Когда он устало замедлял шаги, рука слепого воина подталкивала его вперед, и может статься, если бы не эта рука на плече, он и сам рухнул бы, подогнув колени и сложив руки, на обочину дороги.
На горизонте вырастали всё новые горы, покрытое камнями и песком плато казалось безбрежным, как море. Каждый вечер, заслышав сигнал к привалу, слепой воин спрашивал Нура:
— Это здесь? Мы уже пришли? — А потом просил: — Скажи, что ты видишь.
Но Hyp отвечал только:
— Нет, это еще не здесь. Вокруг все та же пустыня, нам надо идти дальше.
Людей стало охватывать отчаяние. Устали даже воины пустыни, непобедимые Синие Воины Ма аль-Айнина, они глядели смущенно, как люди, потерявшие веру.
Они сидели маленькими группами, положив на колени ружья, и молчали. Когда Hyp приходил к отцу и матери, чтобы попросить у них воды, его больше всего как раз и пугало их молчание. Казалось, страх смерти объял людей, и у них уже не было сил любить друг друга.
Большая часть тех, кто шел в караване — женщины, дети, — простершись на земле, ждали, пока зайдет солнце. Они не в силах были даже молиться, несмотря на оглашавшие равнину призывы мулл Ма аль-Айнина. Hyp вытягивался на земле, подложив под голову почти пустой мешок, и смотрел в бездонное, менявшее свой цвет небо, слушая напевный голос слепого.
Иногда ему казалось, что он просто спит с открытыми глазами и видит сон, бесконечный, страшный сон, который гонит его по звездным дорогам, по гладкой и твердой как камень земле. Тогда мука пронзала его острыми копьями, и он шел вперед, не понимая, что причиняет ему такую боль. Он словно бы расстался с собственным телом, оставил его на выжженной почве пустыни — пятно неподвижной плоти на камнях и песке походило на кучу старого тряпья, брошенного на землю среди другого такого же тряпья, — а душа его устремлялась в стылое небо, к звездам, и в мгновение ока облетала пространство, изведать которое он не успел бы за всю жизнь. И тогда перед ним возникали миражи: удивительные города с дворцами из белого камня, башни, купола, огромные сады, где журчала прозрачная вода, гнулись под тяжестью плодов фруктовые деревья, пестрели ковры цветов, плескались фонтаны, у которых звонко смеялись прекрасные девушки. Он видел все это как наяву, он погружался в прохладную воду, припадал к чистой струе, пробовал на вкус каждый плод, вдыхал аромат каждого цветка. Но самое удивительное было то, что, когда душа его покидала телесную оболочку, он слышал музыку. Никогда прежде не слышал он подобной музыки. То был голос молодой женщины, которая пела на языке шлехов тихую песню, напев переливался в воздухе, и в нем повторялись одни и те же слова: «Настанет день, о да, настанет день, когда ворон станет белым, и море пересохнет, и в цветке кактуса найдут мед, и застелют ложе ветками акаций, в этот день в жале змеи не окажется яда, и ружейные пули больше не будут сеять смерть, это будет в тот день, когда я покину тебя, моя любовь...»
Откуда взялся этот голос, такой чистый, такой нежный? Hyp чувствовал, что душа его уносится все дальше и дальше, прочь от этой земли, от этого неба, в край, где плывут черные дождевые тучи и, не иссякая, катят свои воды глубокие и широкие реки.
«Настанет день, о да, настанет день, и на земле навеки утихнет ветер, и песчинки станут слаще сахара, и под каждым придорожным камнем меня будет ждать свежая вода, в этот день пчелы споют мне песенку, это будет в тот день, когда я забуду тебя, моя любовь...»
Там таинственно рокочет буря, там царят холод и смерть.
«Настанет день, о да, настанет день, когда ночью засияет солнце, и луна прольет на землю лужицы лунной воды, и небо одарит ее золотом своих звезд, в этот день я увижу, как для меня пляшет моя тень, это будет в тот день, когда я покину тебя, моя любовь...»
Это оттуда надвигается новый порядок, что гонит Синих Людей из пустыни и повсюду сеет страх.
«Настанет день, о да, настанет день, и солнце почернеет, и земля разверзнется до самых своих недр, и море затопит пески, в этот день померкнет свет в моих глазах, и уста мои не произнесут больше твоего имени, и сердце мое перестанет биться, в этот день я забуду тебя, моя любовь...»
Незнакомый голос затихал, удаляясь, а Hyp снова слышал тягучую заунывную и печальную повесть слепого воина, который говорил сам с собой, обратив лицо к незримому для него небу.
Однажды вечером, перевалив через горы, караван Ма аль-Айнина вышел к берегам Дра. Повернув на запад, путники увидели дым костров, разведенных в становье воинов Лархдафа и Саадбу. Когда все три отряда соединились, люди почувствовали новый прилив надежды. Отец Нура подошел к сыну и помог ему нести его ношу.