Чтобы читать книгу, человек нуждался в достаточно неестественном для него процессе мышления, требовавшем постоянного и непрерывного внимания к одному-единственному статичному объекту. От читателей требовалось оказаться, говоря словами Т. С. Элиота из цикла «Четыре квартета», «в спокойной точке вращенья мира». Они должны были научить свой мозг игнорировать, происходящее вокруг, сопротивляться желанию переключить внимание на то или иное сенсорное отвлечение. Человеку приходилось создавать или укреплять нейронные связи, необходимые для противостояния инстинктивной склонности отвлекаться, применять большую степень контроля «сверху вниз» по отношению к своему вниманию. «Способность сконцентрироваться на относительно непрерывном выполнении одной задачи», считает Воган Белл, физиолог-исследователь из лондонского Кингс-колледжа, представляет собой «странную аномалию в истории нашего психологического развития».
Разумеется, многие люди выработали у себя способность сохранять внимание задолго до появления книг или даже алфавита. I Охотник, ремесленник, аскет - все должны были тренировать свой мозг для того, чтобы сохранять контроль и концентрировать внимание. Однако что касается чтения книг, самым примечательным было то, что глубокая концентрация совмещалась с активной и эффективной расшифровкой текста и интерпретацией его значения. Чтение последовательности напечатанных страниц представляло ценность не только тем, что читатели извлекали из слов автора, но и тем, каким образом эти слова инициировали интеллектуальные вибрации в своём мозгу. Длительное и непрерывное чтение книг позволяло читателям обрести тихое и обширное пространство, в котором они могли создавать свои собственные ассоциации, выстраивать собственные заключения и проводить аналогии, а также формулировать собственные идеи. Погрузившись в чтение, они обрели способность к глубокому мышлению.
Уже первые из людей, начавших читать книги про себя, замечали, насколько масштабные изменения в их сознании происходят в процессе погружения в книгу. Средневековый епископ св. Исаак Сирин описывал, как каждый раз, читая про себя, он «странным образом погружался в сновидение». «Я входил в состояние полного погружения в свои чувства и мысли. Когда же молчание успокаивало воспоминания и заставляло их замереть в моём сердце, мои глубокие мысли начинали дарить мне безграничные волны радости, приводившие в восторг моё сердце». Чтение книг представляло собой своеобразный акт медитации, не приводящий, однако, к просветлению. Напротив, в данном случае речь шла о наполнении или пополнении ума. Читатели сознательно отвлекались от внешнего потока раздражителей для того, чтобы посвятить всё внимание внутреннему потоку слов, идей и эмоций. Это было - и остаётся - сущностью уникального умственного процесса углублённого чтения. Именно эта технология, связанная с книгами, сделала возможной такую «странную аномалию» в нашей психологической истории. Мозг человека, читавшего книги, был не просто грамотным мозгом. Он превратился в литературный мозг.
Изменения, связанные с письменным языком, освободили не только читателя, но и писателя. Проблема scripture continua состояла не только в том, что её было сложно читать. Её было сложно и писать. Чтобы избежать неразберихи, писателям обычно приходилось диктовать свои труды про-
фессиональным писцам. Как только пробелы между словами получили достаточное распространение, авторы взяли дело в свои руки и начали самостоятельно переносить свои слова на страницы, в тишине и уединении. Их работа сразу же стала носить более
личный характер и показалась им куда более занимательной. Они начали записывать непривычные, скептические или даже еретические и бунтарские идеи, расширяя тем самым границы знания и культуры. Работая в одиночестве в своей келье, монах-бенедиктинец Гвиберт Ножанский уверенно создавал непривычные интерпретации священных тестов, живо записывал свои мысли и даже писал эротические стихи - разумеется, всё это не появилось бы на свет, если бы ему пришлось диктовать это всё писцу. Когда на закате жизни он потерял зрение и был вынужден вернуться к диктовке, то жаловался, что теперь его способность писать «ограничена голосом, без рук и без глаз».