— Вон, вон они сидят! — сквозь хохот повторял он. — Это о них сказано!.. В точности!.. «Беспокойней Тобыкты нет на свете рода: хитрецы, дельцы, сутяги — вот отцы народа!..»
Рядом с Такежаном сидели Жиренше и Уразбай. Только теперь, взглянув на этих троих, Оспан понял смысл многих стихов Абая. Увидев, что и эти стихи, и слова его обозлили их, Оспан рассмеялся еще громче. Теперь видно было, что он просто издевался над ними, вдруг превратившись в того неукротимого шалуна, каким был в детстве.
— Что с тобой, Оспан? Скалишь зубы, как мальчишка!.. — недовольно буркнул Жиренше. Но Оспан заговорил еще задорнее:
— Во всем Тобыкты больших сутяг, чем вы трое, — поищи не сыщешь!.. Ведь вас-то Абай и бьет палкой по голове! Эй, Жиренше, сознайся честно, разве не правда?
Улжан сочувственно усмехнулась, а потом погрузилась в свои думы. Когда Мухамеджан, прочитав уже много стихов, замолчал, она сказала громко, с глубоким чувством:
— Абай с самого рождения, еще крошкой, всегда был для меня одним миром, а вся остальная родня — другим. Золотой мой слиток, утешение моей материнской души… С ним родилась моя материнская надежда… Вижу теперь: моя надежда выросла в прекрасный тополь! Я могу умереть спокойно: у такой матери, как я, больше не может быть желаний… Великий господь, молюсь тебе, молюсь благодарной молитвой!..
В юрте стояла тишина, все слушали эти горячие материнские слова. Но после молчания заговорил Такежан. Недавнее раздражение против Оспана вспыхнуло в нем с новой силой. Не понравились ему и слова матери.
— Ой, апа! — повернулся он к Улжан. — Ты всю свою душу только одному сыну отдала, потому так и говоришь… А разве нет и без него благородных и красноречивых казахов? И не они ли сказали когда-то: «Слава богу, из нашего рода не вышло ни одного баксы и ни одного акына»? Чему же ты радуешься? Что твой сын стал настоящим баксы — заклинателем?
Жиренше с хитрым злорадством ущипнул ногу Уразбая, лукаво поглядывая на Улжан и беззвучно смеясь. Улжан всю передернуло от слов Такежана. Она быстро повернулась к нему:
— Э-э, ты, наверное, думаешь: оба, мол, мы щенки одной и той же матери! Но я-то вижу, что один из этих щенков растет сказочным Кумаем{171}, а другой — ублюдком-дворняжкой!.. Говори что хочешь, но помни, что ты для меня и ногтя Абая не стоишь!
Гнев охватил старую мать. Ее широкое, круглое лицо, покрытое глубокой сетью морщин, было очень бледно. В глазах, полных слез, краснели кровавые прожилки, и взгляд ее, устремленный на Такежана, был полон презрения.
Такежан схватил камчу и тымак.
— Пошли!.. Уйдем отсюда! — коротко сказал он Жиренше и Уразбаю и буркнул на ходу: — Довольно… Наслушались… Из ума выжила…
И он быстро зашагал к двери.
Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, переписанные, заученные наизусть, однажды вечером дошли до слуха Кунанбая в час его бессонницы. Они долетели до него, настойчиво звуча из тьмы ночи. Старик ворочался на постели и все не мог избавиться от этой песни, такой упорной, назойливой. Одни и те же слова повторялись снова и снова.
Это пел Карипжан, ночной сторож аула. Он недавно услыхал песню и, не сумев с одного раза запомнить ее до конца, пел только начало, бесконечно повторяя понравившиеся ему строки:
Слова, звучавшие вдали, доходили до слуха Кунанбая совсем по-другому: «гонимый, богом наказанный…» — слышалось ему. Бессильный уйти от песни, от ее неразборчивых, но таких грозных слов, Кунанбай разбудил Нурганым:
— Калмак, эй, калмак! — звал он жену. — Что там сторож твердит: «Богом гонимый, богом наказанный»? Кого он там клянет? Узнай!
Но Нурганым знала песню.
— Он поет: «Ты — супруг любимый, богом указанный мне», — ответила она. — Говорят, это Абай написал… Эту песню все поют…
Кунанбай громко вздохнул и отвернулся к стене.
— Пусть замолчит, не воет. Уйми! Он покой мой отнял! — приказал он и затих.
Когда Нурганым впервые услышала эти слова Татьяны, ею овладела неодолимая грусть. Эти слова выражали и ее собственную тоску. С первых же звуков песни ей вспомнился Базаралы, друг, покинувший ее в печали, — и она замкнулась в своем невысказанном горе…