Его слова поразили всех. Суюндик неодобрительно пробормотал:
— Правду говорят: от горя теряют разум… К чему вспоминать это?..
Слова Жексена озадачили и Кунанбая, — он не ожидал, что кто-нибудь вспомнит о Кодаре. Но тотчас же, решив повернуть это в оправдание захвата земель, он грозно спросил Жексена:
— Что ты сказал? Ты, верно, впал в слабоумие от старости? «Достойного мужа», говоришь ты? Если он у вас храбрец[4], кто же такие все вы, бокенши? Кодар не муж достойный, а негодяй, от которого отступился дух предков бокенши! Он отвергнут всем Тобыкты! Для того я и отдал эти зимовья другим, чтобы стереть последние следы святотатца, изгнать из памяти людей и воспоминание о нем! Не болтай вздора!
Точно пощечина, прозвучали слова Кунанбая, словно камнем бросил он во всех бокенши. В один миг им открылась истинная цель убийства Кодара: захват их зимовий.
Даже Суюндик не выдержал:
— Боже мой, что слышу? О мудрый Божей! Никогда не забыть мне твоих слов! Правду ты сказал: «Не на Кодара накинули вы петлю, с божьей помощью она накинута на вас всех!» О безвинный отважный лев мой, за что ты погиб!.. Кодар мой!..
Словно комок застрял в его горле. Он обхватил шею своего коня и безмолвно склонился.
Жексен вдруг зарыдал:
— Позор на лице моем! Проклятье голове моей! Собака я несчастная! Ой, родной мой! Родной мой Кодар!.. — И, ударив коня, он поскакал к зимовке Кодара.
Слова его были искрой, упавшей на сухую траву. Вся толпа бокенши с жалобным криком: «Ой, родной мой!» — поскакала за Жексеном. Со всеми мчался и Суюндик.
Байсал и Кунанбай вместе с окружившими их остались одни на бугре. Кунанбай пожалел про себя: «Не надо бы говорить этого!», но он и виду не подал Байсалу, что раскаивается в своих словах. Он молча смотрел вслед скакавшим, обдумывая, как бы лучше объяснить эту внезапную вспышку возмущения…
— Ты понял, кто подстрекал их? — обратился он к Байсалу. — Задели за живое — и сразу выступило все, что таилось у них на душе! Их подстрекал Божей!.. Конечно, Божей! Он хочет поставить мне кровавый капкан среди родов Тобыкты! «Единство, единство!» — твердишь ты все время. Видел теперь, что это за единство? — заключил он и уставился своим мрачным глазом на Байсала.
Помолчав, он добавил:
— Но бог справедлив. Что бы ни случилось, вынесу все. — И, как бы подчеркивая особое доверие к Байсалу, закончил: — Скажи Суюндику, Сугиру и Жексену — пусть не мутят народ. Пусть успокоят всех! Какие бы места я ни отвел для бокенши в Чингисе, сами они в обиде не будут… Для них троих сделаю все, пусть верят моему слову!
В стороне, среди всадников, ранее отосланных Кунанбаем к табунам, был и Майбасар. Он смотрел на бокенши, скакавших мимо с громкими рыданиями и криками.
— Эге, друзья! Говорят: «Хромая овца под вечер блеет»{40}. А вот бокенши блеют еще позже! Где это видано, чтоб умерших весной хоронили осенью? — сказал он со злобным смехом.
Весной, когда все бесчестили Кодара, отрекаясь от его духа, Жексен никому не позволял подходить к его трупу, разгонял плачущих женщин и издевался над ними: «Чего вы ревете? Пусть вытекут ваши глаза!» Лишь два старика — Жампеис и чабан Айтимбет — не испугались его. С помощью таких же нищих стариков чабанов они отвезли тело Кодара и Камки к могиле Кутжана и с рыданьями похоронили их.
Теперь бокенши с криками и поминальным плачем прискакали к этим могилам. Там сидело четверо стариков — Жампеис, Айтимбет и еще два чабана: летом им не приходилось бывать здесь, и, подъехав сегодня сюда с кочевьями, они остановились совершить молитвы по умершим.
При виде хлынувшей на них толпы старики растерялись. Всадники торопливо спешиваются, всхлипывая и рыдая. Вон плачет Суюндик — это совсем странно. А еще непонятнее то, что сюда мчится и сам Жексен! С громким рыданьем люди обнимают могилы.
— Прости, опора моя! Прости, брат мой!.. — И слезы текут из их глаз.
Но эта запоздалая скорбь не растрогала старика, согнувшегося и высохшего за лето в печали по Кодару и Камке. И когда Жексен хотел было обнять могилу Камки, Жампеис оттолкнул его:
— Пусть вытекут глаза твои! Проклятые, пусть у всех вас вытекут глаза!
Толпа росла. У могил собрались не только мужчины, но и женщины, дети и старики.
Рыдал весь род Бокенши. Заунывные звуки плача разносились по степи.
4
Бокенши покинули Чингис, но на зимовья, указанные им Кунанбаем, не пошли. Они поставили шалаши у Кзыл-шокы и никуда не двигались.
4
Кунанбай нарочито передергивает слова Жексена: тот назвал Кодара «ер-азамат», то есть «мужчина-родственник». Кунанбай, искажая смысл, говорит просто «ер», то есть батыр, храбрец, герой.