Не «бирманской штучкой» было одно физическое движение в роли Курциус, и я хочу сказать несколько слов о нем.
Советский следователь ошеломил Эрну Курциус, назвав фамилию немецкого летчика, которую Курциус так упорно пыталась засекретить. Допрос кончен. Следователь нажимает кнопку звонка — в дверях конвойный. Эрна оглядывается на следователя — может быть, он задаст ей еще вопрос?
«Все», — отрезает следователь. Эрна делает крутой поворот и левой ногой в тяжелом ботинке, поднятой почти под прямым углом, отчеканивает шаг. Поворот Курциус резок, стук ноги тоже резок, но это не «эксцентрика» и не театральный «трюк». В хроникальных фильмах я видела, как шагали гитлеровцы, как высоко вздымались ноги этих манекенов, и мне захотелось виденное выразить «шагистикой» штурмбанфюрера Эрне-Амалии Курциус.
Может быть, все, что я описываю сейчас, и в малой мере не получалось так на сцене, но я говорю об искреннем устремлении своем жить «в образе» и воздействовать «образом», что помогало не штамповать роль при очень частом ее повторении.
Друзья
«Но, когда уже одна чистая правда стала его (писателя. — С. Б.) предметом и дело касается того, чтобы прозрачно отразить жизнь в ее высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть покуда в немногих избранных и лучших, тут воображенье немного подвигнет писателя; нужно добывать с боя всякую черту»[25].
Стремление русского реалистического искусства всегда неизменно: чтобы человек стал справедливей и человечней, чтобы краше стала жизнь.
К этому, изображая уродство человека и жизни, стремились и такие беспощадные к этому уродству сатирики, как Гоголь и Салтыков-Щедрин.
Не сбылся второй том «Мертвых душ» у великого патриота и писателя: стояли пред его глазами «бедность да бедность, да несовершенство нашей жизни».
Державная воля советского народа направлена к тому, чтобы богаче и совершеннее стала наша действительность и человек в ней.
Растет материальная и духовная мощь советского народа. И лучшие люди его не могут быть названы «избранными» — так их бесчисленно много, наших лучших людей.
Советским художникам не надо искать образов, вдохновляющих на создание положительного героя, а просто надо отразить тех, кем полна и жива наша земля.
Мы, актеры и режиссеры, зависимы от драматургии. От драматургии зависит наша возможность объемно явить на сцене положительного героя.
В линейном чертеже драматурга, в строчках его пьесы, должна существовать хотя бы в зародыше данность третьего измерения, возможность жизни положительного образа.
Зрители не верят нимбам над головами иконописных святых, тем более они не поверят человеку пьесы и сцены, который лишен соблазнов и борений.
Лучший наш человек должен быть показан в борьбе за лучшее. Борьба эта может быть с явлениями внешнего мира, она может вестись человеком с самим собой, с внутренними противоречиями, которые несет с собой жизнь.
Важно, чтобы человек переборол соблазны, чтобы, стоя на жизненном перекрестке, выбрал верную дорогу, — в этом высшее достоинство человека, в этом его великая ценность.
Мне не часто поручают положительные роли, поэтому с таким трепетом я отношусь к ним, с такой нежностью и таким страхом — чтоб не исказить любимые черты.
Я попытаюсь рассказать о том, как работалось и что чувствовалось мной уже на сцене в роли Анны Георгиевны Греч в пьесе Константина Симонова «Так и будет».
Анна Георгиевна Греч
«Вы можете поверить мне вдвойне: во-первых, я не молода, а главное, я прожила не слишком уж счастливую жизнь».
(Из роли).
Трудно втиснуть мир пьесы в узость короткого пересказа ее содержания, но без этого непонятно будет мое повествование о роли.
Так вот: на одной из московских улиц в одном из московских домов жил инженер-строитель Дмитрий Иванович Савельев. В середине 1941 года он отправил жену и маленькую дочь в Друскеники — пограничный курорт — и потерял их навсегда.
На фронте Савельев был тяжело ранен, но возвращен к жизни хирургом Анной Георгиевной Греч.
Во время кратких отпусков Савельев не заглядывал в свою заброшенную московскую квартиру — он боится ее мертвой пустоты.
Но в один из своих приездов в Москву Савельев, не найдя пристанища в гостинице, принужден вспомнить, что есть у него «пепелище». Ключ от квартиры сохранился у Савельева, и им открывает он входную дверь… А там живут. Из разбомбленного дома в квартиру Савельева переселили профессора Воронцова с дочерью Ольгой — студенткой строительного института. Новые хозяева квартиры уговаривают Савельева остаться. Он соглашается. Остается.