Однажды вечером, в Германии, известный актер-комик вышел на сцену перед большой аудиторией. Щелкнув каблуками, он высоко над головой вскинул правую руку. Несколько человек в зале вскочили на ноги и ответили нацистским приветствием.
— Вчера моя собака подпрыгнула вот настолько, — сказал комик.
Этот человек знал о вероятных последствиях смелого жеста, но его чувство юмора перед лицом вероятной опасности обнажало тот неукротимый человеческий дух, перед которым в конце концов должна была спасовать тирания.
Летом 1936 года по пути в Америку мы проезжали через Германию. Незнакомца, занимавшего вместе с Бобом купе в поезде, на германской границе арестовало гестапо. Возможно, он был евреем или, может быть, как тысячи других, просто пытался бежать от деспотизма. Хотя в то время мы были еще детьми, мы догадывались о вероятном исходе этого ареста: тюрьма, а потом — смерть.
В Румынии у меня одно время была гувернантка, которая, как и наш друг в Телеаджене, являлась австрийской нацисткой. Так же как и он, она была полностью лишена чувства юмора. В отсутствие наших родителей мисс Анни постоянно убеждала нас в том, что Япония ни в коем случае не проиграет войну против Америки, поскольку она никогда не терпела ни одного поражения за всю свою историю. А немецкому народу, тем более в союзе с японцами и итальянцами, самой судьбой уготовано управлять всем миром. И нас нисколько не удивило, когда стало известно, что мисс Анни одержима клептоманией.
Однако когда бы мы ни проезжали через Германию, все люди, которые нам встречались, оказывались исключительно добрыми и гостеприимными, всегда готовыми оказать посильное содействие. Неужели и эти люди были нацистами? Некоторые, я думаю, были; в конце концов самый отъявленный хулиган все же дитя Бога и не может не отражать в какой-то степени Божью Добродетель. Я думаю, что большинство из них были просто нормальными, хорошими людьми, которых увлекло половодье национальной трагедии. Мы, думается, любили их даже больше за их печальную участь. Какая страна могла бы честно сказать: «Наш народ никогда не падет столь низко»?
Меня глубоко волновало положение Европы. «Почему, — размышлял я, — люди не могут научиться жить в гармонии друг с другом? Что такое есть в человеческой натуре, что побуждает искать и даже почти требовать трагедии?»
Возможно, мои мрачные размышления усугублялись собственным несчастьем. Однажды я стоял на балконе нашей сельской школы. Мистер Гемпшир застал меня там в слезах.
— Что с тобой? — ласково спросил он.
— Я тоскую по дому! — всхлипнул я.
Он был так добр, что в тот же день написал письмо моим родителям. Вскоре было решено, что мне следует возвратиться домой.
Во время моего пребывания в Швейцарии моего отца перевели в Бухарест. Наше новое жилище находилось на окраине города, на улице Капитана Димитриади, № 10. Здесь я получил полугодовую передышку от формального обучения. В то время моей домашней наставницей была мисс Анни.
Всю зиму 1936—37 гг. мое здоровье продолжало внушать опасения. Временами боль усиливалась, но еще четче я помню слезы в глазах матери, которая, любя меня, страдала вместе со мной.
Порой, когда я чувствовал себя сносно, я играл в футбол с соседскими детьми на заброшенном поле. С нами играл мальчик из трущобы за бульваром Буштени. Его родители были так бедны, что в зимнее время не могли позволить себе купить оконные стекла и поэтому оконные проемы заделывали газетами. Я очень сочувствовал ему, часто приводил к нам в дом и давал ему вволю забавляться моими игрушками. Я был его другом. И он, как я думал, тоже был моим другом.
Однажды он и несколько соседских мальчиков преподали мне суровый урок. Прикинувшись товарищами, они позвали меня во двор соседнего дома. За мной тихо закрылась калитка; кто-то запер ее. Потом, к моему удивлению, они прислонили меня к забору и начали бить ногами по футбольному мячу, стараясь попасть в меня. Очевидно, они тренировали мужество для атаки.
Я спокойно стоял и ждал, когда мяч подлетал слишком близко ко мне, отбивал его, демонстрируя свою полную невозмутимость. Прошло несколько минут. Наконец ребятам разонравилось это послеобеденное развлечение. Калитка была открыта, и мне позволили покинуть двор невредимым.
Хотя мне и не причинили физической боли, мне казалось, что мое сердце разорвется. Вернувшись домой, я неутешно плакал. «Почему, — спрашивал я маму сквозь слезы, — мой «лучший» друг и другие хорошие товарищи так растоптали мою любовь к ним?» Для меня слабым утешением была мысль о том, что военная истерия к тому времени сделала Румынию подозрительной ко всем иностранцам.