Он спросил однажды у Горрена:
— Почему ты помогаешь мне?
У Горрена взлетели брови, а лицо приобрело исключительно красноречивое выражение крайнего изумления, и Берт начал сбивчиво объяснять:
— Нет, пойми меня правильно, я бесконечно благодарен тебе. И за твою помощь, и за то, что ты обеспечил меня работой и очень солидным доходом, и все такое. Но правда, ты не обязан, ты вообще столько раз мог сказать: парень, иди-ка ты в Тартар, и был бы в своем праве, но ты не делаешь. Это здорово, и все такое. Но все-таки непонятно. Просто я хотел бы знать твои мотивы. Скажем прямо, я не так уж нужен тебе. Был. Ты мог бы смело найти человека половчее, побойчее и все такое.
Горрен задумчиво покивал головой.
— В некотором роде это было моим знаком благодарности Альбе, — задумчиво глядя то на Берта, то на стену за ним. — Она поддержала меня в сложной ситуации. За тебя, кстати, тоже. Меня устраивает твое отношение к подчинению, твоя ответственность тоже. Предприимчивость, что бы ты ни говорил о себе. Надеюсь, это минутный приступ самобичевания, и он будет забыт раз и навсегда.
В Берте неожиданно всколыхнулось любопытство. Он не удержался и поинтересовался:
— Только это? Ничего больше? Устраивает, в смысле. — Ему становилось неловко, и следующая фраза прозвучала глупо даже для Берта, и произнесена была сбивчиво, словно слова упрямились и не складывались в нечто пристойное: — У меня иногда складывалось впечатление, что ты прикидывал кое-какие другие отношения. Со мной.
Горрен засмеялся.
— Не буду отрицать, временами мне казалось возможным и такое развитие событий. Секунды две, не дольше. Хочу верить, что твое самолюбие не будет раскрошено моим бессердечным признанием. — Горрен насмешливо прищурился; Берт растерянно, настороженно и даже опасливо смотрел на него, и Горрен наслаждался. — Чисто практически это было бы неплохим выбором. Если бы мы с тобой были одинаково гомосексуальны.
Берт ничего не мог с собой поделать: он поежился. Это развеселило Горрена еще больше.
Затем он успокоился, встал, прошелся по комнате.
— Одно время я очень боялся одиночества. Был готов на любые ухищрения, чтобы не допустить его, на любые отношения, даже разрушительные. — Он помолчал немного, словно давая Берту возможность задуматься, связано ли это откровение с Альбой, тогда ли ее помощь оказалась необходимой. Продолжил: — Сейчас — оно желанно. Не скажу, что я обрел мир в душе, и так далее. Но я уже почти готов перестать платить шринкам.
Он молчал и ходил по комнате — привычное действие, но Берт реагировал на него по-особому, нервничал, боялся оглядываться и с трудом удерживался, чтобы не посмотреть на него через плечо. Хотел спросить несколько идиотских вопросов, вроде: что произошло-то, каким боком к этому Альба, и не связан ли — совершенно случайно — и дядюшка. И что-то подсказывало, что ответа он не получит.
— Но ты можешь быть спокоен, мой преданный друг, — неожиданно продолжил Горрен. Берт вздрогнул. – Все, что я делаю для тебя, я делаю, потому что искренне желаю помочь. Я привязался к тебе. Как к другу, разумеется, — счел он нужным уточнить, и Берту показалось, что эти слова, произнесенные успокаивающе, были наполнены ехидством до краев.
Берт хотел спросить многое другое: единственный ли он друг, например — его исключительность могла стать обременительной. Что именно заставило Горрена отправиться именно в Африку. И не собирается ли он снова отправиться в путь — с него станется. Хотя если он обрел нечто похожее на «мир в душе», и бежать дальше необязательно. Наверное.
И они ждали. Берт — что Горрен поделится своими соображениями насчет будущего. Что Коринт даст знать о себе. Горрен — когда ситуация в политике станет стабильной настолько, чтобы можно было делать долгосрочные прогнозы. Дел было много, еще больше — суеты, и ничего помимо нее. Ни определенности, ни желания что-то изменить, куда-нибудь сбежать, хотя бы на пару недель во имя передышки. Разве что следить за тем, что происходило в Лиге — например.
Как там говорится: новая метла по-новому метет? Этого ждали от Квентина Дейкстра, это же предпочитали видеть в его решениях. Он же предпочитал не оригинальничать; формировал свой кабинет, назначал министров, делал заявления, давал пресс-конференции. Встречался с представителями других лиг, позволял появляться бесконечно длинным, невнятным, малосодержательным анализам этих встреч; его служба издавала какие-то комментарии. Восстанавливалась экономика, политическая жизнь начинала активизироваться. У Дейкстра уже появлялись оппоненты, в прессе начали раздаваться недовольные голоса: Дейкстра слишком авторитарен — или недостаточно суров; он принимает слишком много законов — или их чересчур мало, чтобы как-то улучшить жизнь. И так далее. Его рейтинг оставался высоким, но лишился пары пунктов. После одного обвала, когда Дейкстра потерял целых пять процентов популярности за месяц, либеральное крыло СМИ долго и радостно ликовало. Ярые сторонники Дейкстра помалкивали; они могли себе это позволить.
Лиоско тоже давал показания на том процессе, что и Тесса. Он тоже был всего свидетелем. Признаться, Тесса Вёйдерс была примадонной спектакля, Лиоско на ее фоне — жалким статистом, даже до кордебалета не дотягивал. За ними двоими следили: журналисты из преданных власти, обладавшие — как и все журналисты — отличной и при этом очень избирательной памятью, вспомнили, что Лиоско и Тесса приятельствовали, даже нашли несколько съемок, на которых эти двое общались вполне по-дружески. И СМИ следили: а теперь? Теперь Лиоско пытался намекнуть, что все еще пользуется доверием Тессы Вёйдерс. Что она не была готова подтвердить совершенно. «Да, мы были знакомы, — говорила она, – да, бывали на одних и тех же мероприятиях. Неудивительно, я веду очень насыщенную жизнь. Я и с генсеком Дейкстра, и с генсеком Дюмушелем бывала в одном бальном зале. И что? … Нет, помимо этого – нет. Боюсь, у нас были слишком разные объекты интереса и профессиональной ориентации».
Что удивляло Берта и, наверное, многих людей, так это безразличие, с которым народ следил за процессом: действо проходило при совершенно незначительном внимании зрителей. Что-то около полутора процентов населения Африки признавали, что постоянно следят за процессом — а он упорно транслировался в прямом эфире. Но это было интересно первые две недели. Когда счет пошел на месяцы, когда начали изучаться бесконечные документы, народ приуныл, а затем и вовсе перестал обращать внимание. Дел-то и своих хватало. Жизнь продолжалась.
Незамеченным прошло, например, освобождение Яспера Эйдерлинка. Собственно, оно не волновало никого, кроме него самого, но больше по инерции, как возможность наконец убраться прочь из тюрьмы. Никто, кроме, разве что посвященных, не обратил внимания на то, что обвинение, из-за которого он и его приятели провели четыре с половиной месяца под стражей, было снято. Формулировка тоже была расплывчатой: состав преступления не выявлен, оснований для дисциплинарного наказания нет; так как содержание под стражей было основано на таких и таких параграфах и связано со сложной политической ситуацией, материальная компенсация невозможна. Решение о восстановлении по прежнему месту службы принимается отдельно. Яспер, выйдя на свободу, долго думал: надо ли ему восстанавливаться. Начальство подсуетилось: как только их арестовали, оно быстро издало приказ о приостановлении контракта с ними. Теперь, когда они были на свободе и вроде как оправданы, можно было его возобновить. Через три дня после выхода на свободу Яспер получил соответствующее письмо с приглашением явиться по такому-то адресу в такое-то время. Оно было куда больше похоже на приказ, это приглашение; очевидно, люди, составлявшие его, не особо стремились делать скидки на какие-то иные правила вежливости, нежели принято в их профессиональном кругу. А Яспер перечитывал письмо и думал, надо ли оно ему. До этого вся жизнь его была посвящена одной цели: быть военным, быть гвардейцем, быть лучшим. Он стал, он делал все, от него зависящее, чтобы быть лучшим — считался одним из. Оглянуться назад — так и он сам признавал, что был неплох. Совесть, по крайней мере, не тревожила. Странно, но ему нужны были те месяцы в относительной изоляции, в которой единственной компанией были стены его клетушки и очень редкие свидания с Амором и парой других людей — те чины, связанные с расследованием, не в счет, они не имели отношения к Ясперу, только к его службе, — чтобы задуматься, есть ли жизнь вне его юношеских желаний. Выяснялось: есть. Яспер осмеливался идти дальше и задавать другой вопрос: что с ней делать? И боялся ответить: не знаю. Он не мог представить, что именно должен был — мог бы делать, куда применить то, чем занимался столько времени. Он вроде допускал, что сможет адаптироваться. Что именно для этого нужно — не понимал.