— Не знаю. Это сложно. Мне самому позарез нужна помощь. Мне снятся кошмары, мне постоянно приходится бороться со страхом. У меня одновременно и клаустрофобия, и агорафобия, и еще куча мала фобий, страх может подкрасться везде. Он коварный враг. — Он вздохнул. — Возможно, поэтому я так хорошо их понимаю. И мне как-то проще живется, когда есть чем заниматься. Пока все получается неплохо, а там посмотрим. Да что я тебе рассказываю, тебе досталось куда больше. Прости, что вываливаю на тебя все это.
Яспер усмехнулся. Приподнялся, потянулся, легко коснулся губами его щеки.
— Все в порядке, — прошептал он.
Он неожиданно для себя подумал, что у него отличное настроение. Только что он отказался от возможности продолжить карьеру, брошенной ему из милости, он не знал, что делать дальше, и боялся задумываться об этом, его собственная жизнь оказывалась бесполезным существованием, а он сидел в полутемном зальчике в укромном уголке, слушал Амора, рассказывавшего о похождениях Альбы — злоключениях Эше — каких-то забавных историях, связанных с детьми, с которыми занимался, — и улыбался. Он следил за Амором, вспоминал его двадцатилетнего, внимательного, сдержанного, изредка, на мгновения вспыхивавшего яркими эмоциями — восторгом, восхищением, вспоминал, как принимал их как нечто само собой разумеющееся; вспоминал те случайные встречи, которых, если подумать, было бесконечно много, и каждая — незабываема. Те ночи, которые посвящал Амору — получалось так: начал говорить об одном и вечером, заканчивал — о сто двадцать первом и под утро. И поощрял то легкое, осторожное возбуждение, которое ждало возможности, чтобы охватить его полностью — и Амора. Неизвестно, время ли сейчас думать об этом. Но что оно придет, Яспер не сомневался.
Эше ждал Амора — их — в гостиной; он сидел, зажав руки между колен, втянув голову в плечи, покачиваясь изредка, дрожа. Амор тихо позвал его; Эше покосился на него, продолжил сидеть, покачиваясь.
— Я сделаю чаю, — негромко, медленно, стараясь звучать спокойно, ровно, чтобы не напугать его. По телу Эше пробежала судорога, он задрожал отчетливей. Амор сел напротив него.
— Я принес тебе пирог, — мягко сказал Амор. — Та пекарня еще работает. И у них свежие пироги, представляешь? Только что вынули из печи.
— Я не хочу завтра никуда идти, — процедил Эше сквозь судорожно сжатые зубы.
Амор осторожно перевел дыхание. Сказал:
— Хорошо. Я позвоню адвокатам, они что-нибудь придумают.
— Нет, — Эше затряс головой, – нет. Я не могу не идти. Я должен. Ты не понимаешь. Я должен.
Амор сел на пол рядом с ним.
— Не должен, Эше, — тихо сказал он. — Это тебе должны. Ты можешь, и за это тебе будут благодарны.
— Я должен, — повторял Эше. — Мне страшно, мне очень-очень страшно. Они меня там арестуют, а потом будут судить. Я много-много чего натворил, отец Амор, и они будут правы. Я не хочу умирать, не хочу—не хочу, я хочу дальше учиться, отец Амор, еще учиться, чтобы быть умным и работать, много работать, чтобы быть хорошим, понимаете? Мне очень страшно. Там они будут сидеть и спрашивать, и я буду все рассказывать, а потом меня арестуют.
— Эше, — тихо, требовательно позвал его Амор. — Посмотри на меня. Ты видишь меня?
Эше смотрел на него круглыми глазами. Амор помнил те времена, когда белки были желтыми, и те, когда красными; сейчас они были белыми, долго уже. Сейчас Эше умел писать, читал все, до чего дотягивался, каждый раз удивляясь, о чем только люди не пишут. Сейчас Эше мог рисовать на бумаге, не на земле, учился в школе. Отказывался играть, просто проводить время с одногодками— его тяготило любое общество. Илария считала, что он делает значительные успехи; Амор подозревал ее в излишнем оптимизме — на счету Эше была не одна попытка самоубийства.
— Мы говорили, что именно хотят от тебя слышать. Как ты попал туда, что происходило с тобой. Что ты слышал от того типа, Эну. Что он рассказывал тебе, откуда получал оружие и боеприпасы, кто платил ему. Ты помнишь?
Яспер поставил поднос с чайником и чашками на пол, сел рядом с Амором.
— Я не могу говорить о нем и не говорить обо мне, отец Амор, — выдавил Эше. — И они все там… сидеть будут и смотреть, и спрашивать. Все-все спрашивать. Все. Это страшно.
— Послушай меня, парень, — начал Яспер, стараясь походить интонацией на ту, которую применял Амор: ему казалось, что она действовала на Эше успокаивающе, — им действительно будет страшно, когда ты расскажешь о том, что тебя заставляли делать твои командиры. Тебе от этого легче не станет, но очень многим поможет. Нужно, чтобы виновных наказали. Понимаешь? Должна быть справедливость.
Эше смотрел на него; казалось, он скрежетал зубами — отчаянно сжимал челюсти, чтобы не стучать ими. Амор боялся, что из-за истеричной силы он раскрошит зубы; он не рисковал дотрагиваться до Эше — мальчик мог очень сильно испугаться. Но, кажется, действовало. Несколько слов Яспера — аккуратная попытка напоить Эше чаем — Амор снова напоминал ему, о чем с ним говорили Альба и адвокаты, прокуроры и следователи. Еще одна попытка влить в Эше чай. Радостная улыбка Амора, когда удалось и пирогом угостить. Тысячный раз повторенное обещание, что они обязательно будут смотреть по головизору, как его будут допрашивать, хотя Амор знал наверняка, а Яспер подозревал, что как раз допрос Эше — несовершеннолетнего — транслироваться не будет. Разве что судебные секретари распространят краткое сообщение о том, что состоялся допрос несовершеннолетнего свидетеля А, и в нем свидетель сообщил то и то.
Альба должна была забрать Эше утром — официально он находился под ее опекой. Яспер поинтересовался, где в таком случае ее черти носят. «Они с Иларией сняли номер в гостинице», — флегматично сообщил ему Амор, с каменным лицом глядя перед собой — не улыбаться получалось с трудом.
— Вот как, — буркнул Яспер, враз успокоившись, продолжил заниматься завтраком. Амор засмеялся — беззвучно, чтобы не поцарапать его самолюбие еще больше.
Жизнь продолжалась. Эше снова и снова вызывали на допросы, а в перерывах между ними он пытался учиться, ходил на многочасовые сеансы психотерапии, пытался знакомиться с обычной жизнью. И признавался, то в ярости, то в отчаянии, что ненавидит этот город, этих людей в нем, которые живут так хорошо и никогда не знали ни тех пустынь, ни тех джунглей и дождей, ни развалюх-машин, на которых они ездили, ни как разворачивает плоть, как крошит кость пуля или тесак. И себя он ненавидит, потому что другие люди не хотели знать ничего такого, а он лишал их единственного достатка — мира и спокойствия. Амор получал от Альбы записи его допросов, смотрел их, иногда в компании Яспера — тот готов был на все, что угодно, лишь бы побольше времени проводить с ним. Допросы заканчивались, и Амору требовался не один час, чтобы вернуться в нормальное состояние. А Эше был не один. Оказывалось, дети, которым было по двенадцать-четырнадцать лет во время военных действий, запоминали практически все и способны были воспроизводить свои воспоминания с очень большой надежностью; попытки адвокатов защиты сослаться на ложные воспоминания, неустойчивую еще долгосрочную память и слишком эластичные умственные способности опротестовывались многочисленными экспертами — психологами и психиатрами; и Альба — одна из многих — сопровождала еще одного несовершеннолетнего свидетеля, так или иначе причастного к тому, в чем обвиняли кое-каких из представителей мегакорпов. Дети рассказывали — о плене, концлагерях, о работе по восемнадцать часов в сутки — в шахтах, на заводах, в борделях, где угодно, другие — о том, как их принуждали брать оружие и защищать те же концлагеря, заводы, плантации. Они вспоминали имена, которые всплывали в разговорах взрослых — те не обращали на них внимания, а дети слушали и непроизвольно запоминали. Что прокуроры, что адвокаты следили за ними, как коршуны, вцеплялись в плоть при малейшей возможности, и окрики судей, требования соответствовать процессуальным нормам, придерживаться темы процесса помогали на совсем короткий срок. И после допросов с детьми нянчился Амор. Спроси его кто, помогает ли им его забота, он покачал бы головой и сказал: едва ли. Он молился, чтобы у детей оказалось достаточно ресурсов, чтобы пережить, выжить наперекор всему.
Яспер заметил однажды:
— Этот проклятый процесс невыгодно заканчивать никому.
Они сидели вдвоем в гостиной квартиры, которую снимал Яспер. Просматривали записи судебных заседаний. Яспер зло ухмылялся, когда на свидетельском месте потел и изворачивался еще один представитель еще одного мегакорпа — и снова третьеранговый, никогда из верхушки. Он тоже был виновен — бесспорно, он тоже отдавал распоряжения, приведшие к вспышке насилия там, к поставке оружия туда, к оснащению еще одной банды мародеров где-то в глуши.