Путь домой. Книга вторая

Палаш молниеносно вернулся в ножны, и я улыбнулся. Мальчишка отчётливо обмяк на месте и вдруг начал икать.

— Воды попей, — посоветовал я.

— Останься с нами, — попросила неожиданно одна из девчонок. — Мы же погибнем без тебя. Останься с нами…

— Не могу, — отрезал я. — Но советами помогу. Хорошими советами. Выполните их — так глупо, как сегодня, не влипнете, — я помолчал. Было тихо — они слушали. — Выберите старшего. Настоящего, которого будете слушаться без трёпа и слёз. Только его, — я кивнул на длинноволосого, — не выбирайте, он дурак… Дальше. Учите друг друга, кто что умеет — и учитесь, учитесь, только по-настоящему. Ещё. Работать себя заставляйте. Заставляйте! Даже если холодно, голодно и неохота. И последнее. Самое важное. Не бойтесь. Если дерёшься — умираешь незаметно. А если ты овца — то страх тебя заставит умереть сто раз до того, как тебя убьют. Здесь настоящий мир, ребята. Здесь всё настоящее. Любовь и кровь, война и дружба. И вы или станете настоящими… — я помедлил и добавил, — …русскими или проживёте недолго и в страхе. Вот вам все мои советы… Нет. Пожалуй — ещё один. Тут, в округе, болтается ещё одна компания. И, судя по её следам — не вам чета. Ищите её. Вместе с ними у вас будет больше шансов.

Они смотрели на меня молча и с какой-то непонятной надеждой — как дети в опасности смотрят на взрослого. А я почему-то не мог найти в себе жалости к ним.

* * *

Февраль был холодным. Через три дня после встречи с «новичками» я повстречал немецко-русский отряд, зимовавший в этих местах, и немцы уверенно сказали мне, что в неделе пути от них на северо-восток находится русский отряд, возглавляет который Вадим Демидов.

Я не задержался у немцев, хотя они настоятельно предлагали не валять дурака и передохнуть хотя бы…

Олег Верещагин

Кончался трёхлетний путь.
Ночь катилась к утру.
И к моему костру
Придвинулась стылая жуть.

Лежал за сугробом сугроб.
Снег сверкал серебром.
И с четырёх сторон
Тянулись тысячи троп.

Тропы ведут домой…
Но так мой ложится след,
Что в переплётах лет
Стала тропа тюрьмой.

Если дом опустел —
Домом моим станешь ты.
Жизнь — о тебе мечты,
Ты — это жизни цель.

Круг очерчен огнём.
Выйдя из темноты,
Тихо садишься ты
Рядом со мною — в нём.

Прости, дорогая, я
К тебе долго шёл и устал…
Меня снова метила сталь
И новые гибли друзья…

Не ведома жалость путям.
Казалось — ну вот и ты!
Но отступали мечты
За горизонты — там…

Третий кончился год.
Мне до тебя — два шага.
Но вот — под снегом тропа,
И память подёрнул лёд…

Я говорил с тобой,
Девочка, сотни дней.
Я становился сильней
Общей с твоей судьбой.

Общая наша кровь.
В этой крови — весна.
И — на двоих одна —
Наша с тобой любовь…

…В эту ночь я просыпался дважды. Оба раза — от холода, во второй раз было градусов сорок мороза, не меньше, и я пододвигал брёвна в костре по мере прогорания, а потом вновь забирался в спальник (со стороны экрана всё равно было холодновато, но не настолько, чтобы от этого просыпаться). Во второй раз прежде чем заснуть, я слышал отдалённый прерывистый рёв и довольно долго лежал, высвободив правую руку с револьвером.

В третий раз — окончательно — я проснулся уже когда небо стало белёсым, а в воздухе рассеялся призрачный утренний полусвет. Костёр догорал, но давал ещё достаточно тепла.

Не вылезая из мешка, я перекатился на бок. Вставать не хотелось, и я лежал, раздумывая, смогу ли до темноты добраться к тому месту, где видел дым, пока именно мысль о том, что темнеет сейчас — не успеешь подняться — не заставила зашевелиться активней.

Продукты у меня начинали подходить к концу. Оставался только «НЗ» из сушёного мяса и копчёной рыбы (и то и другое — коричневого цвета, совершенно одинаковой — полосками — формы и абсолютно неугрызаемое, но практически вечное в хранении), который я тащил аж с Карпат.

— Надеюсь, — сказал я, завязывая ремни унтов, — что свежее мясо мне уже не пригодится и к вечеру я буду у людей…

…Мороз держался. К одиннадцати я вышел на берег Псковского озера и удивлённо остановился.