Жаль, что я раньше этого не понимала. Моя точка невозврата была пройдена в момент, когда Патрик разломал мои (мамины) убеждения о браке до самого основания. Времени, чтобы подумать, что есть на самом деле отношения между мужчиной и женщиной, у меня было не так много, но, чем больше мама настаивала, что я сама испортила себе жизнь и где-то совершила ошибку, позволив Патрику уйти, тем больше мне казалось — в её словах логика какая-то неверная. Переломанная.
Почему я всегда и во всем виновата?
Почему, в конце концов, брак должен быть договором между двумя людьми? Почему эмоции и чувства задвигаются на последний план? Только потому, что они не вечны? Но разве их нельзя развивать, подпитывать, позволять им меняться вместе с тобой? Делать тебя живым?
Мама говорила, говорила, что Патрик был для меня идеальной парой — собранный, самостоятельный, практичный, он уравновешивал бы мою взбалмошность (о да, поступление на факультет журналистики мать до сих пор считала бунтом на корабле). Я отключалась от её слов, пытаясь представить, в кого бы превратились мы с Патриком через пять лет брака. Смотрела на отца, замученного матерью, прекратившего даже пытаться отстаивать собственное мнение или заступаться за собственных детей, и думала — почему я вообще когда-то считала мнение своей матери верным? Где были мои мозги?
Зачастую детям легче повторять путь собственных родителей, нежели жить своим умом.
А потом я вспоминала Стайлса, хотя старалась забыть вообще-то, и думала, что его появление что-то во мне сломало. Где-то винтик отвалился от механизма и затерялся. Гарри Стайлс за несколько часов научил меня дышать полной грудью. Действовать спонтанно — просто потому, что. Целовать незнакомцев, если очень хочется, например.
Пока что я не знала, как использовать его уроки в будущем — моя жизнь снова входила в привычную колею, возвращалась. Но я ощущала, что прежней уже не буду.
Когда я вернулась домой утром на следующий день после неудавшейся свадьбы, мама не спала. Она пила на кухне кофе и явно ждала меня.
— Где ты была?
И я почувствовала себя шестнадцатилетней школьницей, вернувшейся после вечеринки одноклассников, от которой пахнет алкоголем и первой в её жизни марихуаной. Я ненавидела это ощущение, потому что мне, черт возьми, почти тридцать, и я имею право приходить к себе домой, когда захочу.
Мама смотрела на меня из-за чашки, будто видела насквозь.
Я молча налила себе стакан воды и залпом его выпила, вытерла губы. Мать разглядывала меня с ног до головы.
— Ты была с мужчиной, — сообщила она. — У тебя на шее… — она брезгливо скривилась. — Отвратительно. Позволить метить себя, как животное. Неудивительно, что Патрик ушел от тебя, с такими-то склонностями.
Я вздохнула.
— Это никого не касается.
— Эйвери, мы с отцом бросили все дела, чтобы приехать к тебе на свадьбу, а что в итоге? Патрик уходит от тебя, ты сама где-то шляешься целые сутки, заставляя нас волноваться, а потом приходишь с… с этим на шее, и от тебя за милю несет каким-то парнем. Ты считаешь, это нормально?
Я не жила с родителями с восемнадцати лет, и мои короткие наезды в Сан Диего всегда заканчивались скандалами, после которых я клялась больше никогда не возвращаться в родной город. Да, собственно, никогда он и не был мне родным. Я обрела дом на полыхающих огнями холмах Лос-Анджелеса, и никогда не променяла бы его на другой. Дом — это всегда место, в которое хочется возвращаться, но я не знаю, как можно было хотеть возвращаться куда-то, где находилась моя мать.
С мамой можно было спорить бесконечно, срывая голос до хрипоты, и не добиться ничего. Поэтому я просто облизнула губы, фантомно ощущая на языке вкус поцелуев Гарри (когда же вы испаритесь?), и улыбнулась.
— Это называется «засос», мама. Запомни это слово, Генри скоро начнет приходить с ними на шее. Теперь я иду спать.
Вот так, мама. Бунт на корабле.
Мама что-то пыталась крикнуть мне вслед, но я просто закрыла дверь, отсекая её возмущения. Может быть, я и «шлялась» где-то целые сутки, но, Богом клянусь, для меня они выдались куда сложнее, чем для неё. Я стянула через голову платье и накинула футболку, в которой всегда спала, вдохнула запах ткани и собственного геля для душа. Чуть оттянула воротник, разглядывая в зеркале вишневые отметины на шее и ключицах. Остается надеяться, что Стайлс разукрашен точно так же (плюс полосы от ногтей на его плечах и спине, интересно, что скажет его девушка?), иначе это, по меньшей мере, несправедливо. И хорошо, что я этого не узнаю. Потому что…
Потому что было — и закончилось. И о том, как экс-вокалист One Direction фактически распинал меня своим телом, ловя губами мои стоны и целуя мое лицо и шею, я постараюсь больше не вспоминать. Все за-кон-чи-лось.
Я вытянулась на постели, ощущая, как побаливают мышцы. Черт. Кажется, за последние пару лет мне не зря казалось, что ты плох в сексе, Патрик… кажется, мне вовсе не казалось. Может, написать ему смску и посоветовать посмотреть порно? Телефон, конечно, он отключил, но однажды он это сообщение получит.
Будет весело.
Я хихикнула, думая, что пережить сочувственные взгляды эта мысль мне явно поможет, а потом всхлипнула, ощущая, как заново накатывает вчерашняя обида, а голос матери, обретший свое драконье воплощение у меня на кухне, снова вещает, что я виновата.
Виновата. Виновата…
К черту. Всё — к черту. Вчерашние эмоции, слезы, обида. Пошло оно все. Я достаточно потравила себя ими, чтобы травить и дальше.
Если посмотреть на это с другой стороны… Патрик нравился матери, потому что был надежным — и настолько же занудным, как я теперь понимала. Та самая пресловутая каменная стена, за которой ты не чувствуешь не только опасностей и проблем, но и воздуха. Я и сама верила, что мне нужна такая стена, что достаточно теплоты и привязанности, чтобы хотя бы попытаться быть счастливой. Что свобода — вещь и вовсе не обязательная, если рядом человек, способный дать стабильность и спокойствие. Зато вчера я хлебнула свободы сполна, и, хотя причина этого была неприятной, я больше не хотела запирать себя в клетку. Я больше не хотела жить навязанными мне представлениями о мужчинах, о замужестве, о жизни вообще.
Хватит.
Я просто вернусь на работу и буду делать, что люблю и умею. Постараюсь не творить глупостей, но и прятаться от жизни не буду. И позволю Вселенной самой разбираться, что будет лучше для меня.
Через пару дней родители вернулись в Сан Диего. Признаться, я молилась, чтобы мой пятнадцатилетний братик встретил их парочкой засосов на шее и разбил матери шаблон, который она упорно пыталась на него нацепить. Я вернулась на работу, мужественно выдержала сочувственные взгляды и расспросы коллег («А что?», «А как?», «А почему он ушел?») и сделала вид, что все в порядке. Правда, пару недель пришлось походить в нашейном платке и израсходовать месячный запас тональника, чтобы избежать еще больших вопросов, но это были мелочи.
Мелочи по сравнению с тем, что через неделю после несостоявшейся свадьбы Патрик объявился у меня на пороге. Мне хотелось захлопнуть дверь у него перед носом, но я сдержалась — мне не пятнадцать. Было даже любопытно, что он скажет в свое оправдание, хотя дальше порога я его так и не пустила.
Как оказалось, он просто встретил другую девушку. Ещё два месяца назад, но не знал, как сообщить мне об этом. Вроде как не хотел ранить — звучало жалко. Звучало, как наспех придуманное оправдание собственной трусости, и я даже не сразу нашла, что ответить.
Мне вновь захотелось спустить его с лестницы. Но в итоге я просто хлопнула дверью перед его носом.
Иногда в людях прячутся тени, о которых мы даже не подозреваем. За все годы моих отношений с Патриком я думала, что узнала о нем если не всё, то многое. Даже в бреду мне вряд ли привиделось бы, что он способен до последнего пытаться усидеть на двух стульях и не в состоянии был выбрать, как ему поступить.
Мне было обидно. Чертовски обидно, и это чувство отравляло меня. Почему люди считают, что умолчать — не значит не солгать, а уйти, ничего не объяснив, — это менее больно, чем честный разговор глаза в глаза?