Везувий бушевал всю ночь с 6 на 7 ноября. Может быть, враги боялись, что в канун великого праздника мы организуем грандиозный субботник по уничтожению ненужного хлама, оставшегося на южном клочке нашей территории. Триста пушек надрывались в неистовом вое. Белые не жалели снарядов. Европа охотно подвозила им пополнение.
К утру все смолкло. Тяжелое оружие, как запоздавший пес, все еще лаяло настойчиво и яро. Но и оно скоро замолчало, и стало тихо, как в пустыне, тихо, как на необитаемой земле.
Оркестры, вдруг нарушившие гнетущую тишину, пронесли «Интернационал», как знамя, по полям, занятым красноармейцами. Шел первый день великой годовщины Октября. Праздник справлялся скромно. Изнуренные, полуголодные, продрогшие бойцы мечтали об отдыхе, мечтали о празднике, который справят на той стороне. Они готовились к боям.
Невысокий человек в папахе, чуть сдвинутой со лба, в легкой шинели, соскочил с лошади и потребовал к себе членов сельского ревкома. Его лицо, пожалуй, ничем не выделялось среди окружающих лиц. Прямые черты, усы, давно не бритый подбородок, открытый, широкий взгляд. В голосе мягкие ноты. Приказание больше похоже на просьбу. Но оно твердо и кратко и этим отличается от обычного разговора. Лица бойцов настороженно обращаются в его сторону.
Он приветливо здоровается с крестьянами из ревкома, потом не спеша идет с ними по саду. Деревья пусты. Слива созрела. Яблоки сорваны. Осень. Он направляется к самому берегу Сиваша. Справа, вдалеке, заливаются пулеметы. Отдельные винтовочные всплески. Солнечный холодный день. Хорошо видна полоска Литовского полуострова.
Крестьяне показывают ему на колею по Сивашу, накатанную летом. Вот он, Крым. Рукой подать. По дну этого моря можно забраться в самое сердце полуострова, можно обойти врага, зайти ему в тыл, и тогда все неприступные ворота сами раскроются. Но ревкомовцы качают головами. Да, места эти проходимы: летом по ним ездят даже ребята на мажарах, но сейчас осень, осень! Это чертово море загадочно и обманчиво. Оно способно натворить всяких пакостей.
— Глубока ли здесь бывает вода?
— Глубока ли? Бывает с головкой. Здесь много топей, в них потеряется пушка, как пятак в грязи.
Невысокий человек в красноармейской шинели настойчиво глядит на далекие берега Крыма. Обнаженное дно моря подобно потрескавшейся лаве, вырвавшейся из кратера неведомого вулкана. Блестки соли делают ил похожим на руду, На середине отсвечивает вода, в ней купается осеннее, все еще теплое днем, солнце.
Его внимание, казалось, было совершенно поглощено огромной грязной лужей, расстилающейся перед глазами. Члены ревкома пристально следят за его лицом, перехватывают его взгляд влево, в сторону Азовского моря.
— Опасная посуда! — вставляет председатель ревкома.
— А каково настроение села?
— Настроение села? — механически повторяет председатель как бы для того, чтобы лучше уяснись вопрос и обстоятельнее на него ответить. — Со стороны рыбацкой части мы обеспечены. Рыбаки много помогали нам при переправе агитаторов на тот берег, — не спеша докладывает он. — Есть, конечно, и противные нам настроения. Но в общем деревня за нас…
Последние слова выговариваются на ходу.
Они возвращаются к домам, вновь проходят по саду, по пустым дорожкам осени. Пулеметная и ружейная трескотня остается слева. Похоже на то, что где-то в степи ссыпают щебень. Доходят до маленькой хаты, скрытой за деревьями.
Здесь командующий расстается с ревкомовцами и входит внутрь хаты.
Хата мала. Низка. Полутемна, как погреб. В углу лечь. Широкие скамьи. На стенах развешаны карты. Папиросный дым. Папахи и шишаки с огромными вшитыми звездами.
Над картой, положенной на стол, как над колыбелью младенца, склоняются озабоченные лица.
Мнения разделяются. Есть голоса против немедленного штурма. Крым неприступен, как первоклассная крепость. У нас слаба артиллерия. Да она и отстает, тяжелая артиллерия плетется где-то в хвосте. Надо подготовиться, подтянуть резервы, подождать подхода инженерных частей, переформироваться, укомплектоваться…
Командующий молча глядит на карту, по которой бегают нетерпеливые пальцы командиров. Прислушивается к горячим голосам. Наконец поднимается с табуретки и берет себе слово. Смысл его речи таков:
«Имеем ли мы право, дорогие товарищи, допускать зимнюю кампанию? Мы не имеем права ее допускать. Мы ее не допустим. Враг деморализован. Его легче взять сейчас, немедленно, чем хотя бы немного спустя. Он тоже будет готовиться, переформировываться, подтягивать резервы. А резервы его, для нас не секрет, — вся империалистическая Европа. Кто прогадает на этом деле? Мы. Ясно, мы! Партия послала лучших своих сынов на бой с врагом. Она сказала им: «Или умрите, или добейтесь победы. Влейтесь в штурмовые колонны, будьте там, где всего труднее, где всего опаснее. Победа будет!»