Теперь же, увидев на дальних звеньях около Косыги подвижную и решительную максимкину фигуру. Женя забеспокоился:
«Неужели Косыга его к себе в помощники подговорил? То-то он в конец участка ушёл, подальше от бригадира. Бригадир всё больше здесь, с новичками работает… Зачем это он парнишку неумелого на перегон позвал?..»
К Максимке Женя Чирков относился с заботливой лаской, — может быть, потому, что сам был долго подсобником, может быть, потому, что этот старательный и доверчивый паренёк напоминал ему оставленного в деревне братишку.
Но раздумывать было некогда.
Медленно оседала над перегоном поднятая стругом серая, дымчатая пыль. Надо было продолжать работу.
Вот она, беда!..
Как и всегда в дневные часы, до возвращения рабочих, в стоявшем среди леса поезде затихала, но не прекращалась своя, налаженная жизнь.
Комендант и завхоз обходили вагоны, в техническом отделе машинистка печатала очередную сводку, из кузницы неслись удары и звон железа, в магазине принимали привезённый из Слезнёва хлеб. Только клуб был заперт до вечера и с подстанции не доносился привычный стук движка.
У одного из вагонов с плотно затянутыми марлей раскрытыми окнами стояли двое: полная стриженая женщина в белом халате — врач — и Татьяна Ивановна. Привстав на цыпочки и приложив руку к глазам, Татьяна Ивановна смотрела на подходившую к поезду дрезину.
— Милые мои, никак с перегона везут кого? — тревожно спросила она.
— Да, мне уже передали по телефону. Из молодёжной бригады. Вы уж, пожалуйста, Татьяна Ивановна, помогите принять.
— Милые мои, да кого ж это?..
Охнув, Татьяна Ивановна побежала к дрезине. Дрезина остановилась, с неё спрыгнула девушка в белом халате. Она помогла спуститься парнишке с забинтованной головой. Испуганное лицо его было бледно и морщилось от боли, правой рукой он поддерживал левую, обмотанную марлей, и ступал осторожно, точно щупал ногами землю.
— Обопрись на меня, обопрись! — говорила девушка, поддерживая его за плечо.
— Сам… дойду, — упрямо ответил парнишка.
— Никак он? Максимка наш? Да где ж это тебя изуродовало? Ах ты, грех какой!.. — крикнула Татьяна Ивановна.
Девушка сердито замахала рукой. Они с Татьяной Ивановной подвели Максимку к вагону, у которого уже столпились неизвестно откуда набежавшие ребятишки. Ввели по лестнице.
Поднявшись на последнюю ступеньку, Максим повернул к Татьяне Ивановне голову и с трудом, сквозь зубы тихо сказал:
— Татьяна Ивановна, я вас прошу очень… Если там Игнатий Иванович или начальник другого кого за меня ругать будут, так то не он… Я сам, всё сам, по своей воле на путь работать вышел… Так и скажите…
— Да молчи, молчи уж ты, горе наше!.. — шикнула на него Татьяна Ивановна и притворила дверь медпункта.
Максимка не чувствовал больше ни боли, ни тошноты — только тупую, ноющую усталость во всём теле. Он лежал на койке у окна, рука была удобно перевязана, и бинт больше не сползал на глаза и не мешал смотреть.
Самое страшное и непоправимое было сознание, что его, Руднева, теперь осудят ставшие ему близкими люди. Все: и Чирков, и Косыга, и Игнатий Иванович, и замполит, и даже Яшка Леушкин. Осудят и засмеют. Кому он нужен такой, бесполезный и нескладный?
А ведь всё, всё шло так хорошо!
Разве он не был Косыге настоящим помощником? Разве сам Игнатий Иванович мог бы его упрекнуть в том, что он работает хуже других, когда они с Косыгой после балластера расшивали свои звенья?
Завидев мастера или техника, Максим бросал лом и начинал подбирать старые подкладки, костыли, сносил их в кучу, зачищал шпалы, — словом, делал всё, что положено делать подсобнику. Но стоило Косыге моргнуть ему, и он брался за молоток и с двух — с двух! — ударов забивал новый костыль. Правда, с каждой шпалой руки слушались всё хуже и даже начинало рябить в глазах, но Максимка крепился. И вот этот проклятый молоток, вырвавшийся из рук, погубил его!
Максимка помнил только, как занесённая над головой рукоятка молотка вдруг выскользнула из ослабевших пальцев. Что-то острое обожгло висок, с силой швырнуло на землю. И тяжёлый молоток, сорвавшись, ударил не по костылю, а по его руке, невольно схватившейся за рельс.