- И то правда, - раздался надо всем, как трубный глас, зычный голос Эмунда. Все замолкли, а принцесса, с которой сползла маска суровой властительницы, взглянула на Эмунда с почти детской растерянностью.
- Прошлой ночью я проверял караулы и слышал разговор комита Стефана и этой вот красавицы у бассейна, - продолжал Эмунд, медленно идя меж колонн перистиля. Его сапоги внушительно стучали по мозаичному полу. - Она сама предлагала ему себя.
- О боже!.. - выдохнула Феодора.
Эмунд махнул было рукой стражникам, но, будто спохватившись, обратился к принцессе:
- Разреши воинам освободить этого человека, августа?
- Да-да, - все так же растерянно проговорила Анна и, справившись с собой, более твердо прибавила: - Освободить комита Стефана.
Идя прочь из садика с бассейном мимо Сигмы к садам Буколеона, Анна вдруг остановилась у трех апельсиновых деревьев, под которым стояла мраморная скамеечка.
- Стефан, Феодора, останьтесь здесь, - смягчив повелительный тон улыбкой, сказала она. Комит безмолвно поклонился, а Феодора недоуменно взглянула на подругу.
- Останьтесь, я сейчас же вернусь, - с улыбкой повторила Анна. Кивнула Стирбьерну, веля ему следовать за собой.
- Я хочу, чтобы они могли поговорить наедине. Им это необходимо, - сказала принцесса, когда скамеечка под апельсинами скрылась за другими деревьями, а впереди забелел Буколеон.
- Ты рассудила мудро, госпожа, - ответил Бьерн.
- Неужто ум женщины удостоен похвалы? - весело засмеялась Анна. Потом, став серьезной, спросила: - Скажи, отчего ты сразу поверил в невиновность своего недруга? Только лишь оттого, что он, как и ты, мужчина?
- Нет, августа, - качнул головой варанг. - Прежде всего потому, что он не кажется мне способным на подобное…
Он замолчал - впереди, в просвете между двух белых зданий заискрился морской простор.
- А еще почему? - уловив недосказанность, спросила Анна. Бьерн молчал - проявлялось что-то, до сих пор бывшее неясным и неуловимым: Ифигения, не захотевшая жизни ценой смерти другого… пустые темные глаза Сигрид, произносящей “тогда это будет твоей погибелью” за миг до того, как закричать, призывая слуг, и объявить, что он, Бьерн, силой принудил ее лечь с ним.
- Потому что со мною было подобное, - будто кидаясь с головой в зеленую морскую пучину, выпалил Стирбьерн. И, сам ужасаясь тому, что делает, рассказал принцессе о Сигрид, которую он никогда не мог понять, о том, как он слушал песнь о Брюнхильд на собственной помолвке - и о том, что произошло в ту же ночь между ним и женой короля Эйрика…
Он понятия не имел, что должно и что не должно говорить августе, что должно, а что не должно говорить девушке, почитающей христианского бога с его множеством запретов. Анна слушала его серьезно, чуть сдвинув тонкие каштановые брови, из-под которых глаза ее сверкали морской синевой.
- Я так и не знаю, отчего я не оправдался перед дядей, - закончил Бьерн. Тяжело и устало вздохнул. Анна некоторое время молчала, потом оглянулась, прислушалась к шелесту листьев под ласковым ветерком. Молчать было невыносимо, и нужно было непременно что-то сказать, что угодно, пусть и не относящееся к делу.
- Будет дождь.
- Нет, - качнул головой Стирбьерн, всматриваясь в голубое, уже слегка выбеленное жарой небо.
- Ты просто пожалел ее, - вдруг сказала Анна шепотом. - Пожалел, как жалеют калеку.
- Сигрид не калека, - возразил он. Принцесса улыбнулась, медленно протянула к нему раскрытую ладонь, потом, будто передумав, сжала кулачок, словно ловя невидимую муху. Тонкая ручка опустилась.
- Калеки ведь не только те, что без рук или без ног, или умом прискорбные, - сказала Анна. - Есть такие, что рождаются, а у них внутри не хватает чего-то.
Бьерн хотел спросить, чего же именно не хватало у Сигрид, но почувствовал, что это уже неважно. Только и было сейчас важного, что море и морские глаза в такой опасной близости…
Послышались шаги - к ним по усыпанной гладкими камешками дорожке шли Стефан и Феодора.
========== 9. Алое на белом ==========
Хозяин маленькой харчевни на грязной узкой улочке города, сбегавшей к морю, маленький и тощенький горбун-армянин, обожал драки и одновременно боялся их. Когда в его заведении вскакивали и хватались за мечи, ножи или топоры, он забивался в угол и не сводил с изрыгающих брань, рычащих, красных как вареные раки бойцов своих по-женски красивых черных сверкающих глаз. Горбун краснел как девушка, потел, что-то шептал на своем языке, сжимал и разжимал кулаки и скрежетал зубами, когда противники, тяжело дыша, стискивали друг друга в клещеподобных железных объятиях. Вот и сейчас, видя, что сидящие за одним из столов трое хорошо одетых варангов из императорской стражи вызывают все большее раздражение у нескольких черных звероподобных аварцев из малой этерии, он со страхом и нетерпением невесты на брачном ложе ожидал дальнейшего.
Стефан Склир, одиноко тянувший кислое мутное вино в углу, исподтишка взглядывал на балагурящих северян и все более мрачнел. Не так часто Эмунд отпускает их, не так часто можно ему теперь покидать Священный дворец - и на тебе, даже свободный день отравлен этими грубыми рожами и их варварским говором. Присутствие же Бьерна, своего напарника, Стефан и вовсе счел нехорошим знаком. Ему хотелось забыть все, все, происходившее вчера во дворце - а в особенности сочувствующие глаза Феодоры, такие безжалостно-дружеские и не более. Господи, лучше бы она ненавидела его, считала мужчиной, способным… Стефан отхлебнул из оловянного кубка, скривился - кислое вино отвратительно шибануло в нос и почти обожгло нёбо. Как бы он хотел быть грубым, сильным, напористым! Не краснеть и мяться в присутствии Феодоры, а… Он одним духом швырнул в горло все, что еще оставалось в кубке, и со стуком поставил его на грязный стол.
Звонкий гибкий тенор Олафа завел между тем песню на северном наречии. Олаф пропел, вернее, проговорил нараспев первую строку, а Бьерн и Аки подхватили охрипшими от плохого вина голосами, отбивая ладонями ритм на потемневшей от грязи и жира столешнице. Это была длинная песня, в которой повторялись вторые и четвертые строчки в каждом катрене, и пели ее варанги с большим воодушевлением. Стефан, у которого это нестройное, но дружное пение только обострило чувство одиночества и обозленности на весь свет, полез в кошель на поясе, собираясь расплатиться с хозяином и убраться отсюда, когда звяканье и лязг отвлекли его. Аварцам ли что-то не понравилось в пении, или враждебность к варангам, которым платили больше и содержали лучше, чем остальные наемные отряды, была причиной - но один из аварцев подошел к столу, где сидели трое северян, поднял кувшин с остатками вина и опрокинул его себе в рот. Мутно-красная жидкость потекла по его заросшим жестким черным волосом щекам, закапала на ворот туники и на пол.
- Если ты хотел выпить, - поднялся со своего места Бьерн, - тебе стоило попросить, как водится между учтивыми людьми. Я не жаден.
Аварец захохотал и со всей силы хватил кувшином по столу прямо перед варангом. Глиняные осколки полетели вокруг, а остатки вина залили стол и кровавыми пятнами легли на светлую тунику Бьерна.
Верно, еще и осколки не успели упасть на пол, как варанг, выхватив скрамасакс, пригвоздил руку аварца к столешнице. Хлынувшая кровь, смешиваясь с брызгами вина, хлюпнула на стол.
- У нас на Севере не любят невеж, - не обращая внимания на ругань и вопли раненого, громко заявил Бьерн. Его товарищи с короткими мечами в руках уже стояли по обе стороны от него.
Мгновение спустя харчевня превратилась в кровавое побоище. Аварцы с леденящими душу воплями бросились на варангов. Все смешалось - мечи, ножи, горящие глаза, разинутые в вопле рты. Стефан, забыв про неприязнь к Бьерну и варангам, с силой двинул скамью торцом прямо под коленки кравшегося за спины противников аварца и готов был уже вступить в бой, когда двери харчевни распахнулись настежь и высокий человек, пригнувшись, прошел в полутемный зальчик.