На нем не было пурпурных сапог, но и варанги, и Стефан сразу же узнали кесаря Александра. Видимо, аварцы, хоть и не были из особо приближенного к покоям императорской семьи отряда, тоже поняли, что перед ними не простой человек. Александру понадобилось всего одно легкое пренебрежительное движение рукой, чтобы все, находившиеся в харчевне, тотчас заспешили к выходу.
- Господин Стефан, останься! - раздалось, когда Стефан был уже почти у выхода. Молодой ромей повернулся и сделал несколько нерешительных шагов к Александру, стоящему в грязной харчевне так же величественно, как и в магнаврском Золотом Триклине. Здоровенный чернокожий раб запер изнутри двери, выгнав прежде оттуда хозяина.
Выйдя из харчевни, аварцы с глухим ворчанием и угрозами разошлись - солнце стояло высоко, над землей висело знойное марево, гасящее любой боевой пыл. Да и грохочущие невдалеке слаженные шаги наводили на мысль о городской страже. Стирбьерн осмотрел свою испачканную тунику и поморщился - ему нравилась здешняя красивая одежда, и за тунику было немного обидно.
- Идем, Бьерн, - потянул его Олаф, опасливо покосившись на закрытую дверь харчевни и на хозяина-армянина, преспокойно чего-то ожидающего. На лице горбуна блуждала неопределенная улыбка, а большие женские его глаза словно заволокло пеленой грез.
- Подождем Склира, - ответил Бьерн, которого не покидало чувство тревоги: про императорского брата ходили самые скверные слухи.
- Идем же! - присоединился Аки. И, чтобы окончательно убедить Стирбьерна, добавил шепотом на северном наречии: - Склира, небось, сейчас делают кесарской шлюшкой. Александр на такое мастер…
Но последние слова имели вовсе не то действие, на которое надеялся Аки - не дослушав, Бьерн бросился к харчевне.
***
- На нем не было пурпурных сапог, - упрямо повторил Бьерн, не глядя на аколуфа. - Я решил, что это простой разбойник, схвативший господина Стефана.
- Ты устроил беспорядки в городе, - рявкнул Аркадос. Эмунд, стоявший с ним рядом, кивнул с суровым видом: положение было не из легких, признать, что Бьерн дрался с императорским братом и убил его раба значило обречь юношу на строгое наказание вплоть до смертной казни. Кроме того, имя Александра, а значит и императора, его брата, будет запятнано навеки - хотя мужеложские пристрастия кесаря и его склонность к насилию ни для кого не были секретом, никогда еще они не служили причиной такого вопиюще откровенного скандала. Только бы успокоить этого тупоголового аколуфа!
- За публичную драку и убийство раба Бьерн Эмундссон получит пятьдесят ударов плетьми, - перебив аколуфа, сказал Эмунд. И украдкой взглянул на Бьерна - тот сперва опешил, а потом чуть усмехнулся, видимо сообразив весь ход мыслей старшего варанга.
Солнце уже клонилось к западу. Не откладывая дела в долгий ящик, во внутренний дворик у Нумер притащили козлы, к которым обнаженного по пояс Бьерна привязали за руки.
Стефан, еще не отошедший от всего случившегося, стоял у одного из арочных входов в Номисмы и кусал губы, видя как раб-хазарин неспеша опробует плеть в руке. Ромей прикрыл глаза, но уйти не посмел - он чувствовал, что обязан присутствовать, хотя, смотря как готовятся наказывать Бьерна, он ощущал себя все более жалким и ничтожным. Перед его глазами снова встала хлипкая дверь харчевни, распахнувшаяся от сильного удара ногой как раз тогда, когда чернокожий громила прижал его животом к столу, а кесарь уже заголял его бедра. И он, Стефан, даже боялся крикнуть - зная, что и без того уже опозорен, опозорен безвозвратно, и поправить уж ничего нельзя.
…- Раз!
Стефан вздрогнул, как будто ударили его. Этому варангу все нипочем, успокаивал он себя - северяне, говорят, с детства привыкают к порке. Он, конечно, и подумать не мог, что Бьерна пороли первый раз в жизни…
- Два!
Ты, Один, молчи!
Ты удачи в боях… - раздался голос Бьерна, и вслед за ним ропот варангов.
- Три!
…не делил справедливо:
не воинам храбрым…
- Три!
…но трусам победу
нередко дарил ты*
- Четыре!
Считал аколуф на греческом, а Бьерн говорил стихи на языке северян, но Стефан, и не понимая слов, по веселым смешкам и одобрительным кивкам остальных варангов уразумел, что произносимое Бьерном является знаком какой-то особого рода смелости, против которой не смел ничего сделать даже суровый Эмунд. Он смотрел, как одна за одной вспухали багровые полосы на светлой коже Бьерна, как зазмеились кровавые струйки, и слышал как после тридцатого удара голос молодого варанга стал звучать глуше.
А вот другие варанги, стоявшие вокруг, смеялись все более одобрительно - словно произносимое Бьерном было достойно самого глубокого восхищения. Стефан украдкой подошел к одному из них, добродушному увальню Эвальду, и шепотом попросил растолковать то, что говорил Бьерн. Эвальд смерил ромея испытующим взглядом, словно проверяя, а потом сказал, что те строки, которые читает Бьерн - что-то вроде древнего гимна храбрости и дерзости. Более подробных разъяснений не последовало.
Когда наказание закончилось и Бьерна отвязали, произошло еще одно странное событие - во дворик Нумер вошла Ирина, самая доверенная служанка Зои Угольноокой. Нимало не смущаясь тем, что вокруг были одни грубые воины, что только что было закончено наказание, не пугаясь вида крови, она подошла к пытавшемуся отдышаться Бьерну, достала из складок плаща белоснежный платок тонкого полотна и осторожно промокнула окровавленную спину молодого варанга. Тот вздрогнул от прикосновения и, забыв даже о боли, уставился на дерзкую. Но что-то в подвижном лице Ирины сразу его успокоило и, когда служанка аккуратно свернула пропитавшийся алой кровью платок, Бьерн, почти не морщась, сам поднялся с козел.
***
Священный дворец схож с гигантским муравейником - столько в нем сокрытых ходов, тайников и переходов. И мало кто знает все. И мало кто догадывается, что в затерянной бухточке западнее Элефантерия, бухточке, берег которой считался проклятым, существует выход из одного из бесчисленных подземных коридоров дворца.
Был ли он сделан некогда по велению самого Константина Великого, чтобы басилевс мог иметь еще один тайный доступ за черту Города, или же был прорыт позднее, при каменноликом суровом Юстиниане - никто этого не знал. Да и некому особенно было знать - потому что ведающих о проходе было не более, чем пальцев на одной руке. А знающие не удивлялись тому, что прекрасная угольноокая Зоя часто проходила по этому темному, как сам Аид, ходу. Проходила, выходя из осыпающейся земляной норы, полускрытой зарослями дикого винограда. Козьей тропкой спускалась вниз, в закрытую со всех сторон бухточку, туда, где среди темного плюща белели развалины языческого храма, построенного в незапамятные времена, когда сюда приплывали еще не даже ромеи, а эллины.
Никита, безбородый, с мягким округлым лицом, припухшим и бледным нездоровою белизною, сопровождал свою госпожу, закутанную в темный мафорий, до самого храма. Там, где когда-то был портик, а сейчас беспорядочно громоздились обломки колонн, он остановился.
- Будь тверда, госпожа! - прошелестел Никита. - Богиня любит сильных.
Танцующая тень скользила по остаткам пола наоса, проглядывающим сквозь жесткую, выгоревшую на солнце траву. Вечерело, бухта, закрытая с запада холмами с высокими кипарисами и зарослями можжевельника, превращалась в чашу плещущегося сумрака, у края которой кровавым багрянцем дышало освещенное закатным солнцем море.
Треск пламени оживил мрачные руины наоса. От возжженного светильника потек томный аромат фимиама, и потек вместе с ним, и слова древнего как сами эти руины гимна заметались среди обломков и капителей колонн, едва белеющих в сумраке, словно головы казненных.
Рея-владычица, ты многовидного дщерь Протогона!
Лев-быкобоец впряжен в святую твою колесницу,
Звонкая медью, ты любишь неистовства в громе тимпанов,
Матерь Зевеса, владыки Олимпа, эгидодержавца.*
Зоя, прозванная Угольноокой, родственница преподобного Феофана Исповедника, закончившего свои дни в скорбях и гонениях, была источником самых темный, жутких и невероятных слухов. О ней в Городе шептались, что она язычница, что купается в крови юношей, которую те отдают добровольно, что она тайными волшебными средствами поддерживает свою нечеловеческую красоту - красоту, сразившую даже благочестивого императора. Невозможно праведной женщине быть столь прекрасной, говорили в Городе, не мог Господь одарить грешную жену такой красотой. Но Зоя никогда не вела себя вызывающе и всякий раз появлялась на службах в храме Святой Софии, потому даже самые ярые ее ненавистники могли только шипеть по углам.