- Прочь! - бесстрастно проговорил Бьерн. Алексий издал звук, похожий на скулеж прибитой дверью собаки, и сломя голову кинулся по облитой лунным светом дорожке. И затерялся в маслянистой ночной тени померанцевых деревьев.
- Я поклялся защищать августу ромеев, оттого от меня никто ничего не узнает о том, что здесь произошло, - запинаясь, проговорил Бьерн, увидев, как смертельно побледнела Анна. Казалось, она сейчас упадет без чувств.
- Здесь ничего не произошло, - откликнулся Никон. Он подошел к своей ученице и осторожно поправил мафорий на ее голове. Девушка вздрогнула от прикосновения и бурно разрыдалась - по-детски, всхлипывая, с отчаянием, горько и взахлеб. Монах осторожно прижал ее к себе, отечески похлопывая по спине. - Ровно ничего не произошло. Просто зерна отделились от плевел.
========== 11. Два амулета ==========
В Золотом “Юстиниановом” Триклинии Магнавры воздух был, казалось, густ и плотен от ароматных курений, от дыхания присутствовавших и от царившего напряжения. Болгарские послы, все как на подбор темнолицые, строгие, черноусые, в расшитых кафтанах и широких штанах-потури, выглядели подчеркнуто невозмутимыми. Прежде чем привести в Золотой Триклиний, послов, как надлежит по церемониалу, провели по бесконечным покоям и коридорам Священного дворца, дабы они поразились и устрашились величия и богатства Ромейской империи. Но послов величие империи, казалось, не слишком впечатлило. Словно и не было перед ними тройного золотого трона, опустившегося из-под потолка, не было диковинных бронзовых с позолотой зверей и птиц, сделанных по чертежам и задумкам знаменитого Льва Математика - звери двигались, а птицы взмахивали крыльями и разевали клювы.
Стирбьерн, которому обо всем, что ему предстоит увидеть, подробно рассказали Эмунд и Никон, а потом еще и акалуф Аркадос, тем не менее был впечатлен до глубины души, поэтому сосредоточиться непосредственно на своих обязанностях телохранителя стоило ему некоторых усилий. И даже то, что он самолично наблюдал, как августа и кесарь Александр садились в золоченые кресла трона, готовые опустить их пред очами послов, не очень помешала общему подавляющему впечатлению, которое оказывала на него церемония. А особенно - сама августа.
“Примечай все, следи за всем и всеми”, - произнес в его сознании суровый голос Эмунда, и Стирбьерн словно встряхнулся и в который раз внимательно оглядел присутствующих. Надвинутый на брови шлем с переносьем позволял делать это почти незаметно. Синклитики, препозиты, протоспафарии и прочие важные государственные мужи, выстроившиеся строго по рангам, казалось, излучали почтительное спокойствие, однако за этим внешним спокойствием Бьерн почуял ожидание, сродни того, как окружившие раненого оленя волки ожидают его смерти, не решаясь сунуться под острые рога или копыта. В глазах послов затаилась насмешка, а кесарь Александр, менее сдержанный и, очевидно, успевший сделать пару-тройку добрых глотков вина, поджимал губы и едва удерживал ядовитую улыбку.
Стирбьерн прекрасно понимал причину такого всеобщего настроения. Он кожей ощущал звенящее напряжение, идущее от восседавшей по правую руку от пустовавшего императорского трона августы. Анна в златотканых тяжелых одеждах показалась ему совершенно неживой, похожей на тех золоченых идолов, которых он видел в богатых городах Гардарики, Кирьяланда, Вендиланда и Бьярмии. Тяжелая стемма* с жемчужными нитями по бокам венчала ее головку с убранными в сложную прическу светлыми волосами; багряная, расшитая по ободу золотом и жемчугом мантия была надета поверх белой затканой золотом шелковой туники и схвачена на плечах массивными золотыми бляхами с жемчугом. Такие же бляхи были прикреплены спереди у ворота, и Стирбьерн ощущал, как тоненькой и хрупкой Анне хочется согнуться под их весом. Но вместо этого она держалась нарочито прямо, гордо неся голову, вся натянутая, как струны лиры, с блестящими глазами и лицом, бледным как беленая стена. Не было легкой, как тростиночка, солнечной, веселой и дерзкой принцессы, которая закусывала губу, читая что-нибудь, или торопливо, словно слова не поспевали за мыслями, говорила с Никоном, Феодорой или с ним, Стирбьерном. Перед варангом восседала августа Ромейской империи, сознающая мощь государства, что она представляла, сознающая свою силу и ответственность за страну, которая сейчас была за ее спиной. И это почувствовали все, когда Анна заговорила. Стирбьерн не прислушивался к ее словам, к ответам послов, к почтительным репликам советников - ему достаточно было изумления, тщательно скрываемого советниками и послами и неприкрытого, злобного и завистливого в лице кесаря. Изумления умным и сдержанным речам августы, тому, как величественно она держалась и одновременно с тем говорила так, чтобы польстить послам. Стирбьерн не сомневался, что все то, что говорила сейчас Анна, было подсказано и указано ей императором и теми, кому император доверял, однако августа говорила с послами так, что видно было - она не просто заучила нужные фразы, она вникла в самую их суть, во всю паутину причин и следствий слов и действий.
На долю мгновения ему вспомнилась Сигрид - в супруге конунга была та же сила и ум, неженский, а свойственный скорее умудренным жизнью мужам. Однако Сигрид никогда не смогла бы поставить за свою спину целую страну, подумал Бьерн. Она всегда думала о себе и только о себе.
Стирбьерн так внимательно, поглощенно наблюдал за Анной, что, показалось ему, начал проникаться ее если не мыслями, то ощущениями. Сосредоточенность, предельная собранность, внимание ко всем мелочам, ко всем оттенкам речи послов, к тому как слушает их толмач и как он потом передает их слова на языке ромеев; усталость, тяжесть одежд и золотых украшений, и сковывающий голову обруч стеммы, тяжесть обязанностей, возложенных на эту хупкую девочку. Хотелось защитить ее, обнять, унести отсюда прочь, туда, где нет сверлящих взглядов и лживых улыбок.
Говорят, бойтесь своих желаний, они могут исполниться. Окончилась долгая и утомительная церемония, препозиты вывели послов прочь из Юстинианова триклиния и провели в покои, которые были им отведены. Теперь можно было немного расслабиться - но в этот миг Бьерн кожей ощутил, как покачнулась, теряя последние силы, принцесса, и рванулся к ней, забыв о придворных и церемониале. Со сдавленным криком отлетел в сторону великий папия,** двое кубикулариев скатились с помоста, на котором был установлен трон. Стирбьерн едва успел подхватить потерявшую сознание августу, не дав ей упасть.
Всего мига достаточно, чтобы схватить ее на руки, и опуститься вместе с ней на одно колено, прикрыв собой. Всего мига достаточно, чтобы прижав ее к себе одной рукой, второй вынуть меч. Эвальд, второй варанг-телохранитель, несколько запоздало вспомнил строгие наставления Эмунда и с обнаженной секирой встал над товарищем, не подпуская никого к Бьерну и Анне.
- Августе худо… пропустите… лекаря!
- К августе никто не подойдет! - прорычал Бьерн, оскалившись как молодой волк над добычей. - Позовите ученого монаха Никона!
Он не слушал возмущенно заговоривших все разом кубикулариев и синклитиков, он боролся с накатившейся ужасной мыслью - яд? Но он же все время был там, почти рядом… В мыслях Стирбьерн перебрал всех богов и богинь, каких мог вспомнить, не забыв и христианского бога, и его мать. Мать христианского бога, которая так ласково смотрела на всех с мозаики в большом храме. Женщина должна скорее помочь женщине.
- Ее надо вынести на воздух, - один из евнухов-кубикулариев высшего ранга боязливо подошел, косясь на секиру Эвальда и меч Бьерна. - Тут очень душно.
Его слова показались Бьерну разумным. Он приказал Эвальду идти впереди, а сам с августой на руках пошел следом. С головы девушки упала стемма, Бьерн отшвырнул ее сапогом, и венец тяжело покатился с помоста как бесполезная железка, под возмущенные вопли придворных.