- Господи, милостивый! – Феодора упала на колени, обращаясь к темному углу той комнатушки, куда их с Анной бросили. Как страшный сон, как кошмар промелькнули картины – чужие руки, схватившие их, звон мечей и крики охранников, голос Эмунда, оборвавшийся так резко, будто варангу перехватило горло. Но от кошмара можно проснуться – их же с Анной кошмар все длился и длился.
Ужаснее всего были чужие руки, грязные и похотливые, шарящие по телу. И почти спасением показался голос того, жирнолицего и бритого, приказавший «не портить товар». Товар… только спустя несколько часов до девушек в полной мере дошел весь ужасный смысл этих слов.
И вот теперь принцессу увели. Феодора, совершенно обезумев от ужаса, цеплялась за одежду Анны, за руки непроницаемо молчащих слуг Милиты, которые уводили августу. Анна, остановившись, повернулась и присела, сухо обняла рыдавшую подругу.
- Не плачь, - едва слышно прошептала она. Запахнулась разорванным мафорием, брезгливо стряхнув с себя руки слуг, выпрямилась. Ее бледное лицо, казалось, светилось в полутьме.
- Не плачь, - повторила Анна.
Сколько уже ее не было – Феодора не знала. В этой зловонной полутемной коморке время, казалось, остановило свой бег. Она не знала ни где они, ни куда их отправят – все, что чувствовала сейчас Феодора, была всепоглощающая темная вина, вина, от которой хотелось выть.
«Господи – и я еще хотела принять постриг! И я мечтала о духовном подвиге, о ежечасном труде поста и молитвы, о смирении… Господи, слышишь ли Ты меня? Призри недостойную рабу твою, укрепи ее, пошли силы душевные…Отче наш, Сущий на небесах…»
Феодора продолжала молиться, не замечая, что двери в каморку открылись и закрылись, оставив внутри тонкую, кажущуюся сейчас бесплотной фигурку.
- Анна! Государыня… Господь услышал мою молитву! – вне себя от радости вскрикнула Феодора – и разом оборвала речь, будто споткнувшись о невидящий, остановившийся взгляд принцессы.
Помертвевшее лицо, рука, в забытьи водящая по шее, будто ищущая что-то.
- Забрали… - тихо проговорила Анна. Феодора увидела, что на лице ее под скулой наливается багровым полоса - след от удара плетью, что мафория на ней нет, нет и сандалий, а туника в грязи.
- Они… Матерь Божия! - выдохнула Феодора: страшная догадка пронзила ее. Она бросилась к принцессе, обхватила ее худенькие плечи, обняла, прижала к себе – Анна всегда выглядела такой хрупкой рядом с более высокой и крупной Феодорой. Однако сейчас последняя сама ощущала себя слабой и никчемной рядом с августой – та осторожно сняла с плеч ее руки, будто человек, оберегающий свою кожу от прикосновений. На миг болезненно поморщилась, и тотчас лицо ее снова стало неподвижным.
- Нет, - с непередаваемой жесткой иронией проговорила Анна. – Они берегут товар, Феодора. Наша чистота слишком дорого стоит, чтобы так легко нас ее лишить. Сирийцы ценят рабынь-девственниц.
- О Боже!..
- Нас повезут в Сирию и продадут в гарем какого-нибудь жирного купца или военачальника, - продолжала Анна, по-прежнему смотря прямо перед собой и словно не слыша рыданий подруги. Глаза ее оставались сухими. – У тебя будет возможность стать любимой женой…
- Анна! Что ты такое говоришь? – закричала Феодора, бросаясь на пол перед подругой и обхватывая ее колени.
- У тебя будет возможность… А мне придется несколько тяжелее.
- Анна! Ведь твой отец наверняка уже поднял всю городскую стражу! И Эмунд… - Феодора забыла свои упреки в излишнем внимании к язычникам – теперь Эмунд казался ей почти всемогущим, подобным святому Георгию-Змееборцу.
- Эмунд убит, - прервала ее принцесса. Снова провела кончиками пальцев по груди и крепче стянула ворот туники.
- Я не оставлю тебя! – вскричала Феодора, еще крепче обняв ноги Анны. – Не оставлю!.. До самой смерти!
Принцесса опустилась наземь, ее руки по-матерински обняли зашедшуюся в рыданиях подругу.
- Я уже умерла, Фео, - прошептала она.
***
- И что ты думаешь тут найти? – их блуждания по невольничьему рынку за два дня уже порядком утомили Стефана, зазывания купцов, расхваливавших свой товар, плач, стоны и проклятия их несчастного товара взвинтили его нервы до последнего предела. А Стирбьерн, казалось, не замечал всей этой разноголосицы, продолжая вглядываться в разномастные лица торговцев и продаваемых.
- Бьерн, их не может быть тут, - продолжал Стефан, понизив голос. – Ну не самоубийца же этот купец, чтобы выставлять августу на рынке столицы!
- Именно так все и подумают, - проговорил сквозь зубы варанг. – Никто тут не станет ее искать. Что, в Городе много людей, знающих августу в лицо?
- Ты свихнулся! Ее уже давно увезли. Увезли! На Кипр или прямо в Сирию.
- Купцы жадны, - не слушая Стефана, продолжал северянин. – А войско пришло только вчера. Пригнали новый товар, много. Дешево. Корабль должен быть заполнен, иначе везти рабов невыгодно. И в дороге часть обязательно передохнет.
- Откуда ты все это знаешь? – пораженный простыми, но неотразимыми доводами варвара, воскликнул Стефан. Бьерн ухмыльнулся, но ничего не ответил. Вскрик, слишком громкий даже для рынка невольников, привлек их внимание. Оборванный курчавый детина с пухлыми губами, похожими на двух ярко-красных жирных червяков, старался оторвать мальчика лет семи от матери. Несчастная женщина вцепилась в свое дитя со всей силой, на какую было способно ее измученное тело. Рядом стоял маленький плешивый торговец, одетый более опрятно – детина был его подручным.
- Тролли бы… - уставившись на курчавого, пробормотал Бьерн на северном наречии. Потом кинулся к плешивому. – Сколько просишь за обоих?
- Десять номисм за женщину, - сразу оживившись, ответил торговец. – И пять за мальчишку.
- Дорого, - помедлив, заявил варанг. – Даю восемь за обоих. Смотри, уже вечер, скоро сигнал к закрытию.
Стефан остановился поодаль, ничего не понимая. С чего это Бьерну вдруг вздумалось покупать невольников?
После недолгой торговли торговец и варанг ударили по рукам, и Бьерн, вынув кошель, отсчитал плешивому деньги.
- Только пусть твой парень поможет мне доволочь эту падаль, - брезгливо бросил северянин напоследок. Торговец кивнул курчавому, и тот повел мать и сына вслед за Бьерном, широко и скоро зашагавшим куда-то в сторону моря. Стефан, не соображая хорошенько, что происходит, все же решил, что у северянина есть какой-то тайный замысел. Поэтому он двинулся следом, держась на некотором расстоянии.
И не ошибся. Едва Бьерн, невольники и курчавый свернули в тихий переулок, до ромея донеслись сдавленный вскрик и звуки ударов. Он успел подбежать как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бьерн сбил курчавого наземь и стиснул его горло.
- Сними им ошейники и колодки, дай пару монет, и пусть убираются, - бросил он Стефану, кивнув в сторону испуганно жавшихся к стене женщины и мальчика.
Придушенного подручного торговца притащили во двор заброшенного дома, полуразрушенный остов которого уже почти скрыли разросшиеся кусты, одичавшие заросли винограда и оливковые деревья.
- Зачем тебе этот оборванец? – Стефан все еще ничего не понимал.
- Видишь? – Бьерн рванул шнурок с шеи детины, перехватил его и поднес к лицу Стефана что-то, блеснувшее в лучах закатного солнца. И тот узнал амулет, который когда-то видел на груди варанга – похожий на перевернутую букву τ.
- Это же твой амулет, - удивленно проговорил Стефан.
- Я отдал его… августе перед тем, как отправился в Германикею, - процедил Бьерн, поворачиваясь к курчавому, который уже начал приходить в себя.
Через недолгое время оба знали все то, что знал курчавый: что плешивый – просто скупщик, к которому он, Прокл, нанялся подработать, что дромон торговца рабами Аристида, на котором невольников повезут на Кипр, отплывает завтра на рассвете.
- Клянусь, я ничего не знаю, ничего больше! - скулил курчавый, изгибаясь, смертельно напуганный холодной яростью Бьерна и Стефана. – Я ни в чем не виноват, это Аристид, и эту вещицу мне отдала старуха, после того как заклеймила одну из рабынь…