Он не успел сказать более ничего, только издал короткий визг, когда варанг со всего размаха всадил меч в его правый глаз.
- Жаль, что так быстро, - прошептал Бьерн, и от его шепота у Стефана едва волосы не встали дыбом – столько в нем было ненависти и ярости, - времени мало. Иначе…
Он не договорил, подняв с земли колодки – Стефан даже забыл спросить, для чего Бьерну понадобилось вместе с подручным торговца тащить сюда снятые с невольников колодки.
- Что ты собираешься делать?
- Я придумал, как мы проберемся туда, - Бьерн взвесил обе колодки, попробовал вложить в одни руку и, отбросив в кусты те, что поменьше, оставил те, что побольше. А затем принялся раздеваться. Через короткое время его добротная одежда и доспехи лежали на земле, а Стефан помогал ему натянуть трещавшую в плечах рваную тунику курчавого.
- Сойдет, - поддернув обтрепанные порты, едва достававшие до середины лодыжек, пробормотал Бьерн.
Уже стемнело, когда они пришли к маленькой гавани восточнее Города, куда прибывали разве что мелкие рыбачьи суда. Сейчас там покачивался старый дромон, уже не годящийся для боевого флота и, очевидно, потому проданный и переделанный под судно работорговцев.
- Давай! – скомандовал шепотом Бьерн, сняв пояс с мечом и кинжалом и сложив оба запястья.
Стефан осторожно надел на него колодку и скрепил обе деревянные половинки.
«Почему ты мне так доверяешь?» - подумал ромей, осознавая, что Бьерн впервые добровольно вверяет ему свою жизнь.
- Почему невольником будешь ты, а не я? – решился он, наконец, спросить варанга.
- Ты больше похож на работорговца, - хмыкнул тот. – Стефан…
Голос Бьерна вдруг дрогнул.
- Если я… Отдай тогда амулет принцессе.
========== 15. Первая виса Бьерна ==========
Не так, совсем не так все представлялось Милите Гузуниат. В своих полубезумных мечтаниях, которые овладевали ею каждую ночь – словно брали свое после сухой рассудочности дня, - она видела дочь мерзавки Зои у своих ног, сломленную и покорную. Она видела слезы и отчаяние, она слышала мольбы о пощаде. В мечтаниях она наслаждалась местью и видела своего сына, с улыбкой смотрящего на ее деяния.
И – ничего из этого въявь. Ничего. Светлые глаза, смотрящие мимо нее, сквозь нее. Стиснутые губы – нет, Анна не дерзила, не раздувала ноздри как другие строптивые рабыни. Она просто не снисходила. Словно душа ее сейчас отделилась от тела, предоставив это тело мучительнице, и парила в каких-то недосягаемых для Милиты высях или далях. Несмотря на стоны и слезы, от которых принцесса не могла удержаться, когда надсмотрщик избил ее палкой поверх мокрой простыни (на простыне настоял Аристид, опасавшийся, что рубцы попортят его товар), несмотря на закушенные до крови губы и все же прорвавшийся наружу вопль боли, когда раскаленное тавро коснулось ее бедра, - несмотря на это Милита чувствовала, что мучения Анны были лишь страданиями тела. Душа же ее оставалась вне досягаемости, словно хранима была невидимым защитником.
На что эта девчонка надеется? Где берет силу?
Соленые брызги расходившихся волн долетали до стоявшей на корме Милиты, волны становились все злее. С утра дромон шел на веслах, паруса висели как тряпки; потом судно закачало, и молодой наварх* в разговоре со старшим надсмотрщиком обронил слова «мертвая зыбь». С полудня поднялся ветер, надул паруса и погнал корабль в сторону Оптимат со скоростью колесницы на гипподроме.
Наварх знал, что приближение к берегу в бурную погоду может стать для корабля роковым. Наварх поглядывал на темневший с одного края, запекшийся как глыба остывающего металла горизонт – там набирала силу серо-свинцовая грозовая туча. Ее раскаленные в заходящем солнце края дышали ощутимой опасностью, ветер крепчал. Наварх, отдавая приказания матросам, понимал, что его судно летит навстречу одному из тех скорых и свирепых штормов, что налетают со стороны Эвксинского Понта в эту пору года, ярятся и воют, превращая ласковую как нимфа, изумрудную Пропонтиду в необузданную менаду, кружащуюся и мечущуюся в диком безумном танце.
Милиту тревоги и заботы наварха не занимали – она чуяла беду вовсе не от серо-свинцовой тучи с огненными краями. Беда катилась на нее откуда-то изнутри корабля – а может, изнутри ее собственного существа, изнутри того жуткого мавзолея собственного сына, в который она превратилась. Милита сошла вниз, как всегда прямая как палка, и пошла к помещениям невольников, и двое матросов проводили ее боязливыми враждебными взглядами.
- Попомни мое слово, Тит, не вернуться нам живыми. Хуже нет, как черного на судне иметь, - пробормотал один из них и перекрестился. - Ведьма, как есть ведьма! Храни нас святой Николай, Мир Ликийских чудотворец!
…Внизу же Милита о чем-то пошепталась с одним из надсмотрщиков. Получив тускло блеснувший золотом кругляш, надсмотрщик покрутил головой, потом попробовал кругляш на зуб – и, наконец, кивнул.
- Самого крепкого, говоришь, привести, госпожа? – сумрачно переспросил он.
***
Стефан слушал болтовню толстого Аристида в пол-уха – мысли его были тревожны и беспокойны как стайка воробьев в присутствии вороватого бродячего кота. Аристид вещал о чем-то бесконечном и скучном, и гнусавый тонкий голос его раздражал как жужжание мухи в знойный полдень, и взвинчивал без того напряженные до предела нервы Стефана. Торговец, представляясь которому, Стефан сослался на плешивого скупщика и на кудрявого Прокла, закивал оживленно и пробормотал что-то вроде «давно пора… а то все молодые по кабакам, по девкам, а о деле и думы нет… правильно Тимофей рассудил».
Стефан отвечал невпопад, а то и вовсе мычал в ответ, занятый своими мыслями и тревогами, и Аристид принял его уж совсем за дурачка. Он радовался про себя тому, что плешивый Тимофей, его давний знакомец по невольничьему рынку Константинополя, доверил дурачку-родственнику присмотр за всего одним рабом. Аристид уже прикидывал, как обведет недоумка вокруг пальца и сколько заработает на том рослом крепком парне, которого привел с собой Стефан.
А Стефана не покидала мысль о Феодоре – если принцессу похитители еще могут пощадить, то уж с кубикуларией нежничать не будут… Господи, спаси и помилуй!
А еще Стефан подумал о надсмотрщике, низколобом загорелом до черноты каппадокийце, который придирчиво проверил колодку Бьерна и, увидев, что скреплена она совсем слабо, скрепил ее запором наново. Теперь варанг не мог сам освободиться, и их так прекрасно продуманный план летел в тартарары. Надо дождаться ночи, думал Стефан. Дождаться когда большинство рабов и часть надсмотрщиков уснут. Когда приблизятся мизийские берега, под защиту которых собирается уйти наварх.
- Надо дождаться ночи, - пробормотал Стефан вслух – и краска бросилась ему в лицо, когда он увидел круглые от изумления глаза Аристида: тот только что говорил об особом способе приготовления бараньих яиц, незаменимого средства от полового бессилия.
***
Войдя в тесную сырую каморку, где держали невольниц, Милита с удовольствием заметила страх, метнувшийся в темных глазах Феодоры. Лица Анны она не видела, та сидела, отвернувшись и при появлении старухи не шевельнулась. Застыла статуей; Милита вспомнила Зою, ее мать – та, когда выдали ее за сына Милиты, точно также застывала безмолвной несломленной статуей, со всей непреклонностью камня.
- Аристид просил меня не портить товар, - заговорила Милита. – Уверяю тебя, августа, что твоя невинность не пострадает. Ибо Господь дал нечестивицам вроде тебя не один телесный вход, чтобы поял их мужчина.
Феодора зарыдала в голос, мешая молитвы и проклятия, то взывая к жалости, то призывая на голову Милиты все кары небес. Медленно, страшно медленно Анна повернулась. Лицо ее было неподвижным, но даже при скупом свете масляной лампы в глазах девушки Милита с удивлением заметила что-то, похожее на жалость.