- Покажи тавро, - коротко бросил он.
Анна, не спрашивая ни о чем, подняла край рубахи, обнажив левое бедро. На светлой коже резко выделялась красная литера А и обвивающая ее волнистая линия. Тавро было небольшим, его легко мог бы закрыть милиариссий.*
- Возьми это, зажми, - Стирбьерн обернул полоской ткани палочку и протянул Анне. Потом вытянул из огня один кинжал, чей кончик стал багряным. И Анна, поняв, что он задумал, с готовностью легла на бок, зажав палочку зубами и вцепившись в тряпки ложа.
…Самым трудным было удерживать ее бедро как можно более неподвижно. Он старался очень легонько касаться раскаленным железом тавра, словно закрашивая его новыми легкими ожогами, и заставлял себя не слышать захлебывающиеся болью стоны.
- Уже все… все, все, - шептал Бьерн, сам взмокший от волнения.– Я не видел более храброй девушки, чем ты, августа.
Анна, тяжело дыша, отбросила палку и облизнула пересохшие губы. Ее лицо было мокрым от слез, которые она не смогла сдержать - но глаза… глаза ожили.
Комментарий к 16. Старое и новое
* - серебряная монета, 21-22мм в диаметре
========== 17. О поисках, находках и уходах ==========
Небольшая хеландия, вся будто облитая ало-розовым в свете закатного солнца, подошла к пристани и бросила якорь. Стефан, сойдя на берег и встретив нетерпеливый вопросительный взгляд Феодоры, отвел глаза.
- Снова ничего, - уже не спрашивая, полушепотом проговорила та.
- Остался еще тот скалистый островок, к которому не смогли вчера подойти лодки, посланные стратигом, - отвечал Стефан, стараясь, чтобы голос его звучал обнадеживающе. Он не сказал Феодоре то, что твердили ему навархи и кормчие - если Анну и Бьерна вынесло к острову Круглому (так, по словам местных, назывался тот затерянный клочок суши), то их можно не числить среди живых. Быстрое течение у берегов и острые неприступные скалы острова принесли гибель многим из даже хорошо знающих местные воды рыбарей.
«На Круглом есть только один крохотный участок берега, где можно пристать относительно безопасно. Но в бурную ночь, с высокими волнами… Поистине это должно быть чудо, если они смогли спастись на острове», - в один голос говорили Стефану. И даже один из двоих бедолаг, живших на Круглом, убогий Варда, был найден вскоре после бури на мизийском берегу, рядом с обломками своей лодчонки. Он был едва жив, бормотал что-то невразумительное и вскоре отдал Богу душу.
Один из бывших советников стратига фемы Опсикон* Парфений, добродушный пожилой увалень, вовсю помогал в поисках принцессы - столица Ромейской империи была для него священной, а император и его семья в его глазах были равны небожителям. Именно его слуги, рыбачившие в виду мизийского берега – Парфений питал слабость к свежей рыбе, - подобрали измученных Стефана, Феодору и двоих гребцов. И Парфений, выслушав рассказ Стефана, немедленно послал гонцов к стратигу в Никею, а сам решил сделать все возможное, чтобы найти августу Анну.
Но все разосланные по побережью гонцы вернулись ни с чем, ни с чем вернулись и посланные на поиски корабли. Надежда найти августу таяла с каждым днем.
- Парфений пообещал дать мне завтра самого опытного кормчего, отлично знающего остров Круглый и его берега, - продолжал Стефан, идя к дому Парфения. – Не так часто встречаются столь благородные и бесхитростные люди.
- Пошли ему Господь благополучия и счастья за его доброту, - рассеянно откликнулась Феодора. – И счастливого замужества его дочерям, - прибавила она чуть дрогнувшим голосом. Обе дочери Парфения с первого же дня так и пожирали Стефана глазами, и от этих взглядов Феодора впервые чувствовала легкую скрежещущую боль где-то за грудиной. Что-то ушло из взгляда Стефана, когда Феодора рассказала ему о тех обстоятельствах, при которых они с августой оказались в руках Милиты Гузуниат и торговца рабами Аристида. Он ничего не сказал Феодоре, но взгляд его, прежде всегда устремляемый на нее с мягкою лаской, словно похолодел.
- Это я виновата, что была такой глупой, не полагаясь на Господню волю, самонадеянно рассчитывала ничтожными человечьими силами превозмочь грех. И все молитвы мои не стоят ничего, потому что я просила того, что считала правильным сама, не полагаясь на волю Его, - все более взволнованно говорила Феодора. Стефан молчал. А она все говорила и говорила – о том, что нужно было слушать Эмунда, что стоило попытаться пригласить того старца, о котором ей говорила Милита, во дворец, что нельзя было так безрассудно везти августу в столь уединенную виллу… Стефан все молчал. И Феодора поняла, что между ними навеки легла тень какой-то его затаенной мысли, которой он то ли не желал, то ли не мог с ней поделиться.
- Ну как, что?.. – встретила их Ийя, младшая дочь Парфения. Порывистая, живая, она сейчас ясно и больно напомнила Феодоре Анну – ту, прежнюю Анну, то и дело затевавшую шумную возню в Священном дворце и любившую подразнить кубикуларий. Ийя была не столь шаловливого нрава – бурная переменчивость Анны в ней подменялась легкой живостью игривого весеннего ветерка. И только на Стефана Ийя смотрела как на божество – куда только девалась в это время ее легкомысленная живость.
- Господин Стефан! Госпожа Феодора, - Парфений вышел из дому вслед за дочерью. Взглянув на сумрачное лицо кубикуларии августы, он все понял без слов.
- Прошу простить меня, я лучше пойду, - Феодора ниже надвинула на лицо мафорий и склонила голову.
- Конечно, конечно, - Парфений засуетился, махнул служанкам, заспешившим впереди Феодоры к отведенной ей комнате. – Я скажу принести вина и фруктов, они подкрепят твои силы, госпожа…
- Да воздаст Господь за твою доброту, господин Парфений. Не стоит, я не голодна, - ответила Феодора. Она слышала за спиной затихающие голоса Парфения и Стефана – те обсуждали предстоящие завтра поиски, Парфений клялся, что его кормчий сможет провести небольшое судно к острову Круглому.
В своей комнате Феодора упала на колени с жаркой молитвой на устах. Она просила душевного покоя и твердости, просила вразумить и научить, но перед глазами у нее стояли Стефан и Ийя. И свет их робко скрещивающихся и тотчас расходящихся взглядов был словно слабым отсветом той ясной и сильной радости, которую Феодора помнила во взглядах Анны и Бьерна…
***
«Ты украл меня. Еще давно, еще до того, как мы встретились – ты уже был. В теплеющих глазах Эмунда, в его сильных руках, которые бережно поднимали маленькую меня – это уже был ты. Я обнимала тебя взглядом…»
Бьерн пошевелился во сне, перевернулся на бок и, не просыпаясь, подложил локоть под голову. А вторая его рука слепо зашарила по ветхому колючему покрывалу и успокоилась, ощутив обнаженную кожу ее плеча.
«…обнимала тебя взглядом и одновременно боялась. Считала чужим – и все же мечтала, что ты ощутишь мое тепло и нежность. Мне казалось, мой взгляд охватывал теплом твои плечи, обнимал тебя и таял. Расстояние было неважно, расстояния не было. И когда ты ушел к Германикее, я улетела за тобой, я была там, я видела, как ты отирал пот и кровь со лба, неуверенным движением руки – в этот миг я тихо прикасалась пальцами к твоей щеке. Я чувствовала, как ты ловил каждый звук бессонной ночью после боя – о чем ты думал тогда, обо мне?»
Она потянулась, стараясь не разбудить Бьерна, и коснулась губами его скулы, пьянея от сознания этой свободы и вседозволенности – ей теперь можно все. Можно улечься как можно уютнее на его плече, можно не считать более чужим, можно легко, едва касаясь, провести пальцем по его губам, по закрытым глазам, по лбу, можно пощекотать уголок рта и поймать губами его сонную улыбку, чтобы не сбежала. Можно отдать всю себя его рукам, раствориться, стать дрожащей над хибаркой душной ночью, острыми лучами звезд, стоном и криком, можно учиться ласкать и нежить его, сильного и такого беззащитного в невозможности высказать, выразить словами все то, что так и рвалось из него. Спасать, ласкать, любить – это был его язык, и от этого томительной и сладкой тоской сжималось ее сердце.