- Я слышал, ты нашел близкого родственника, - проговорил император, когда девушки удалились и они с Эмундом снова остались наедине.
- Да, государь, - Эмунд пригладил волосы и поправил меч на поясе. – Сына. Он был среди тех варангов, что присоединились к нам в Тавромении.
- И, верно, хочешь, чтобы его приняли в число императорских телохранителей, - чуть прищурившись и глядя снизу вверх на варанга, спросил Лев. Так оно и начинается, подумал он, охваченный внезапной подозрительностью. Стилиан Заутца так же подбирался ко мне, подумал он – сперва подослал Зою, потом сам стал василеопатером, потом его племянника я сделал эпиктом, а потом… Если бы не любовь и преданность Зои, выдавшей свою коварную родню, не быть бы императору Льву живому.
- Так что же, Эмунд? В какой десяток ты его поставишь?
- Государь, - качнул головой варанг. В его светлых глазах мелькнул странный огонек, – лучше бы ему было пока пойти в ночную охрану Дафны.** Пусть пообвыкнется.
Император отвел глаза - северянин угадал его мысли и опасения. Дафна – дворец для церемоний, но жили там лишь некоторые из придворных, а потому заговорщикам в этом дворце делать было нечего. Сам же император и его семья занимали покои Буколеона.
***
Стирбьерну случалось видеть города. Случалось. Он помнил, какое впечатление произвели на него высокие рубленые строения Хольмгарда, когда он впервые туда попал. Высокие терема, в которых склавины прятали своих жен и дочерей, крепкие кладовые и амбары – все это было построено куда добротнее, чем в Йомсборге. Разве что внешние каменные стены Йомсборгской крепости были внушительнее.
Но грозно высящиеся толстые приморские стены Миклагарда, глухо ощерившиеся бойницами четырехугольные зубчатые башни, над которыми вставала набирающая силу огромная розоватая луна, ошеломили молодого воина. В следующие несколько дней он не успевал за новыми впечатлениями и иногда уставал от них так, что все окружающее казалось то очень далеким, то очень близким, а то принималось кружиться вокруг него в бешеном хороводе.
Огромный шумный город с разноязыким говором на улицах, громады и вычурная роскошь дворцовых строений, пестрая яркая толпа, пропитанная резкими запахами - первые дни Бьерн опасался выходить в город, хотя, конечно, скорее умер бы, чем признался в этом. Но Эмунд, казалось, чувствовал, что сейчас испытывал юноша, и потому не отпускал его от себя, обращаясь нарочито грубо. Когда его товарищи отправились в квартал веселых домов, Эмунд резко остановил Бьерна, заявив, что тот еще не заслужил свободы. А потом отвел юношу в баню возле помещения Нумеры, где размещался отряд варангов.
- Здешние бани – не то, к чему ты на Севере привык, - говорил Эмунд, плеская на каменку воду и скрываясь в облаке горячего пара. – Пар тот же, а все не то.
Когда оба отдыхали в прохладном бассейне, вымощенном квадратными плитками розоватого с прожилками камня, Эмунд с неодобрением взглянул на висящий на груди Стирбьерна молоточек Тора.
- А вот с этим здесь поосторожнее.
Служба показалась Бьерну пустяковой – знай себе охраняй пустые коридоры. Странно было то, что он не испытывал никакого унижения от того, что нес службу простого дружинника – Стирбьерн боялся себе признаться, но присутствие Эмунда, считавшего его сыном, грело его так, как до сих пор не грела ни женская любовь, ни дружба побратимов, ни удача в битве. Словно вдруг нашелся и стал на место недостающий осколок, без которого не складывалась полная картина. Хотя предводитель никаким образом не отличал его среди остальных варангов – разве что бранил чаще других. В отряде дворцовой стражи, к которой теперь принадлежал Стирбьерн, были воины самых разных народов, но более всего было армян и аварцев. Видимо, иноземцы казались императору более надежной охраной, чем соплеменники.
Через неделю пребывания в Константинополе Стирбьерн слег от непонятной хвори. Его била лихорадка, желудок почти не принимал пищу. Он лежал в казарме Нумер, новом помещении, отведенном иноземным наемникам. Дощатый потолок казармы иногда расплывался перед его глазами, а окружающие звуки то становились оглушающе громкими, то пропадали совсем. Сколько это продолжалось, он не знал – потерял счет времени, ощущал только руки раба, обтиравшие его тело, отдающиеся эхом чьи-то слова, плавающие вокруг, как ему казалось, маленькими облачками. Иногда Стирбьерна поили чем-то горьким с травяным запахом, и тогда он чувствовал, как жесткая широкая ладонь поддерживала его голову сзади, пока он пил.
Наконец жар спал, и окружающее вернулось. Стирбьерн чувствовал страшную слабость – тело словно налилось свинцовой тяжестью. Первым, кого он разглядел, открыв глаза, был Никон – тот тихонько помешивал что-то в кружке. Заметив, что варанг открыл глаза, монах подсел поближе и приблизил кружку к самым губам Бьерна.
- Ничего. Съел что-то слишком острое и слишком непривычное. Ничего, пройдет, - бормотал он, и остренькая темная бородка дружелюбно подрагивала.
- Эмунд… где Эмунд? – едва слышно проговорил Бьерн.
- Скоро зайдет. Он и так все ночи возле тебя сидел, глаз не смыкал.
Бьерн закусил губу – такого он не ожидал. Никак не ожидал. Почему-то совсем не к месту вспомнилось, как лет в семь как раз под Йоль у него случилась сильная лихорадка, и все дни праздника он пролежал совсем один, пока дядя Эйрик и его гости пировали и веселились. К нему заходил только трел Эрланд, и то нечасто. А когда мальчик поднялся на ноги, почти прозрачный после того, как не ел неделю, конунг заставил его сидеть на пиру вместе со всеми, чтоб развеять толки о том, что племянник отравлен им, как был отравлен кем-то ранее отец Бьерна.
- Выкарабкался? Ну и молодец, - раздался мягкий голос, когда монах ушел. Локи соткался из темноты в углу, его разноцветные глаза светились интересом. – Хорошее начало – теперь предводитель варангов у тебя в кармане. Главное - вовремя заболеть, - подмигнув зеленым глазом, продолжал Локи. - Старик теперь будет дорожить своим… сыночком. А там будем и поближе к императору прорываться.
Он хохотнул и хлопнул Стирбьерна по плечу. В это время вошел Эмунд, и фигура Локи побледнела и сделалась как легкая дымка. Стирбьерн готов был поклясться, что, кроме него, Локи никому не был сейчас виден.
- Выкарабкался? Хватит валяться, через три дня заступаешь в караул, - почти не глядя на лежащего, равнодушно проговорил Эмунд. Его жесткая большая ладонь меж тем скользнула по лбу юноши неожиданно ласковым движением. И сразу же убралась прочь.
- Эмунд… - неожиданно для самого себя окликнул Бьерн уже собравшегося уходить предводителя. Облизнул губы, собирая с них горечь выпитого недавно травяного настоя и, торопясь, заговорил: – Я не… не твой сын, Эмунд. Бьерн Эмундсон был королем Упланда… и ходил в походы, и умер… оставив двоих сыновей, Эйрика и… Олафа, соправителями в Уппсале… У Олафа рождались одни дочери, а потом родился сын… которого конунг Олаф нарек в честь своего деда… Бьерном. Этот сын… это я.
Предводитель варангов слушал, и его ярко-голубые глаза становились тусклыми – будто на голубизну моря налетел шквал и взбаламутил ясную воду, подняв со дна песок и ил. А Бьерн продолжал рассказывать – запинаясь, захлебываясь словами, не обращая внимания на Локи, кроящего ему страшные рожи из угла.
- …Так я оказался у Тавромения, - закончил Бьерн и в изнеможении откинулся назад, тяжело дыша. Эмунд, так и не произнеся ни слова, постоял еще некоторое время и с тем же непроницаемым лицом вышел вон, осторожно прикрыв за собой дверь.
- Каких только дураков не водится на белом свете! – закатив глаза, пробормотал Локи, который снова проявился в своем углу. – Кто, кто тебя за язык-то тянул, дубина стоеросовая? Я-то хотел сделать… Эх-х-х! – с этим возмущенным возгласом он испарился. Бьерн не отвечал. Ему вспомнилась околдованная ночь, проведенная с королевой Сигрид, женой его дяди. Ведь чего ему стоило тогда промолчать, пусть даже он и понял, что поддался дурной страсти и поступил недолжным образом? Чего стоило притвориться счастливым любовником и наутро не показать Сигрид своего отвращения? И все было бы хорошо, и было бы у него сейчас его полкоролевства, правил бы вместе с дядей Эйриком…