- Ты много путешествовал, господин Никон?
- Не так много, как мне бы хотелось.
- И я бы хотела путешествовать, - Анна подперла щеку кулаком, - по далеким-далеким странам. Эмунд говорит, там, на севере в небе горят огни, и все небо светится.
- А еще там холодное море и люди похожи на медведей, - добавила Феодора. Анна рассмеялась – смеясь, она забавно морщила нос и становилась уж совсем не похожа на дочь басилевса.
Никон часто задумывался, отчего эти девушки, такие разные, сошлись столь близко. Конечно, обе были сиротами – у Феодоры и вовсе не было никого из родных, кроме дяди, синклитика Феогноста, – одиночество сближает. Анна иной раз по целым неделям не видела отца, занятого государственными делами, а иных подруг во дворце у нее не было. Но на этом и кончалось их сходство. Феодора была девушкой серьезной, умной и начитанной. Она, как понял Никон, готовила себя к созерцательному служению, и лишь воля дяди, который видел племянницу замужем за нужным ему человеком, стала тому препятствием. Все это рассказала Никону Анна – Феодора лишь молча кивала.
- Мы в Царском портике встретились с Фео, - говорила Анна, - я искала «Индику» Крития с картинками, а она «Лествицу» святого Иоанна рассматривала.
Феодора была красива классической эллинской красотой, и Никон, хоть и был монахом, понимал и ее дядю, желавшего племяннице замужества, и комита Стефана, который вздыхал по прекрасной наперснице царской дочери. И все же Никон понимал, что Феодора избрала именно то, что ближе ее натуре – она была суха и строга, и вряд ли это могло измениться после замужества. Место этой девушки в обители, думал Никон.
Анна же была жива как ртуть, и столь же изменчива нравом, как бывает изменчив Понт Эвксинский в зимнюю пору. Она то жестоко подшучивала над кубикулариями и придворными, давая им меткие и обидные прозвища, мгновенно подхватываемые всеми обитателями дворца, то проливала горькие слезы над греческими трагедиями. Выходя в город - Никон несколько раз сопровождал Анну, когда она просила его помочь выбрать книги в лавках Царского портика, - она всегда щедро раздавала милостыню, но сама выбирала, кого одаривать. Нищим, с жалостными криками устремлявшимся к ней, она не подавала никогда, а порой приказывала телохранителям палками отгонять особо назойливых. Но иной раз она подходила к ничем не примечательным людям из толпы и расспрашивала их о житье-бытье. И всегда старалась помочь в устройстве конкретного дела, заботящего человека, а не осчастливить его раз и навсегда.
Особо удивляла Никона привязанность Анны к суровому варангу Эмунду. Тот иногда заходит в классную комнату во время уроков, всегда под самый конец урочного времени, и Анна так радостно бросалась навстречу здоровенному северянину, что Никон ощущал что-то вроде уколов ревности. И сам Эмунд в присутствии Анны словно смягчался – уходила жестокая складка меж бровей, которая, как раньше казалось Никону, залегла навсегда. Варанг ласково проводил ладонью по волосам девушки, садился у стенки и слушал Никона. Иногда Анна просила его рассказать о каких-нибудь обычаях или диковинах его далекой родины, и Эмунд рассказывал. Голос его был ровен, как гудение ветра в корабельных снастях, а жизнь и смерть, любовь и ненависть сменяли друг друга в его рассказах мерно, как мерно накатываются на берег волны.
Затем варанг уходил, и всегда принцесса прощалась с ним так тепло и сердечно, как будто он был не простым телохранителем, одним из многих, но принадлежал к некоему ближнему кругу. К Никону Эмунд сперва относился несколько насторожено, и монах подозревал, что если бы не совместное путешествие и его занятия греческим с сыном Эмунда, суровый варанг сделал бы все, чтобы он не был допущен к принцессе. За полгода, проведенные в Священном дворце, Никон успел понять, что во всем, касающемся безопасности принцессы и самого басилевса, голос Эмунда был очень и очень весок.
…Сегодня Анна должна была рассказать и истолковать большой кусок из Иоанна Златоуста. Но еще только войдя в классную, Никон понял, что его ученица находится не в благоприятствующем учению духе. Он уже готовился сказать, что Иоанна они отложат на завтра, а сегодня поговорят о чем-то ином, как в комнату почти без стука ворвался Эмунд, а за ним вбежали перепуганные кубикуларии.
- Где ароматное масло? – заорал варанг прямо с порога. Вид его был так страшен, что Анна вскочила, Феодора вскрикнула и закрыла лицо краем мафория.
- Госпожа, где то ароматное масло, что прислали тебе вчера в подарок? – ревел Эмунд.
- Вот… - пролепетала Анна и протянула варангу стеклянный сосудец с затейливой золоченой пробочкой. Она до того хранила его за пазухой, видимо, собираясь потом показать Феодоре. Эмунд, обернув руку плащом, сгреб сосудец с руки девушки и внимательно осмотрел его.
- Ты держала его за пазухой?
- Да, Эмунд… - растерянно ответила Анна.
- Немедленно перемени всю одежду, вплоть до исподнего, и вели ее сжечь! - Приказал варанг.
- Но, Эмунд, я его даже не открывала. Вчера тут как будто было больше масла…
- Хвала Одину, что не открывала, - отвечал Эмунд на северном наречии, так что понял его только Никон.
- Теперь тебе придется быть еще более осторожной… госпожа августа, - добавил Эмунд. Никон понял его прекрасно: «теперь» - то есть с тех совсем недавних пор, как Анну короновали августой Ромейской империи, и она стала принимать участие во всех официальных церемониях.
***
Рука у Эмунда оказалась очень тяжелой – Стирбьерн потрогал скулу, пошевелил челюстью. Если бы ему сказали, что он получит оплеуху от собственного прадеда, он бы… Бьерн предался приятным размышлениям о том, что бы он сделал с тем, кто рискнул такое ему сказать – это помогло чуть отвлечься. Правда, второй удар он перехватил и едва не вывернул Эмунду руку из сустава. И лишь вопль Олафа отрезвил его.
С Олафом они сдружились в последние два месяца – когда здешняя теплая зима подошла к концу, перестал идти мокрый снег с дождем, солнце пригрело, а море перестало вспухать темными валами зимних штормов. За зиму вся средняя этерия, во главе которой теперь был поставлен Эмунд, признала Стирбьерна своим негласным верховодом – следующим за Эмундом. Олаф тихонько удивлялся этой способности Бьерна приваживать к себе людей – молодому свею для этого не требовалось никаких усилий. Раз встретив его, к нему тянулись. Ему охотно повиновались даже самые отъявленные головорезы, каковых среди наемников, составлявших этерию, было большинство. В нем ощущалась сила и удача, как и в Эмунде. Но в матером воине эта сила была темной, как густые сосновые леса Севера, и горькой, как вкус сосновой смолы на губах. Удача же Бьерна казалась такой же яркой и смелой, как парус драккара, когда он показывается из тумана и его освещает солнце. Олаф тоже тянулся к Бьерну и своей всегдашней немного суетливой веселостью словно оттенял спокойное немногословие молодого вожака. Вдвоем они бродили по городу, выходили на пристань и подолгу глядели в море.
Олаф недавно подцепил одну разбитную женушку степенного патрикия, которого дела частенько заставляли уезжать из города в провинции.
- Это не хольмгардская княжна, конечно, но уж точно получше, чем гулящая девка. Что ходить к гулящим? – вещал Олаф, когда они с Бьерном выходили из боковой двери в ограде Священного дворца. – Радости немного, а то еще хворь какую от них подхватишь. Она обещала подружку сегодня пригласить, вдовушку молоденькую.
Особнячок, в потайную калиточку которого друзей впустила служанка такого маленького роста, что казалась карлицей, не был ни велик, ни роскошен. Беленький и славненький, он напоминал игрушечный домик, только что подаренный ребенку. И Анфуса, хозяйка дома, показалась Бьерну под стать домика – невысокая, складная, с тоненькой талией, выпуклыми бедрами и многообещающей грудью. Под носом у нее были едва заметные темные усики, и Бьерн задумался, щекочутся ли эти усики при поцелуе. Но додумать эту мысль ему не пришлось – их провели в убранную коврами большую комнату, где на низких столиках стояло вино и закуски. Там же пребывала и Елена, одна из кубикуларий принцессы и подружка хозяйки, – она была чуть выше и крупнее, с каштановыми волосами и ласковыми светло-карими глазами.