И до сих пор эта досада живет: бывают такие противные личности – не скоро их, окаянных, забудешь.
Ну, чорт с ним, с бритым.
Важно другое: я видел, как смеялся Чехов, хлопал в ладоши и платком вытирал глаза из под пенено.
Скоро мы вернулись в Севастополь.
Дела пошли скверно.
Однажды среди малочисленной публики в ложе гимназисток я заметил одну такую неземную, что сразу – никогда не знавший любви – нестерпимо влюбился.
С этого вечера я ждал ее в театр, ходил по улицам, мечтая встретить, бродил около гимназии, писал стихи, страдал, не спал ночей.
И если встречал, видел – лишался ума от сердечного томления первой любви.
Узнал, что зовут ее – Наташа Гольденберг.
Узнал – где она живет.
И дом ее чудился дворцом сокровищ.
При встречах Наташа так ослепительно улыбалась, что ноги мои подкашивались и голова заполнялась пьяным туманом.
Но познакомиться не смел, о, нет, и только таял, как снег весной.
И тогда начал писать большую повесть о Наташе, о любви первоцветной, тайной, невысказанной, неясной, но покоряющей.
Любовь затмила и театр, и море, и весь мир.
Даже, вследствие дурных дел в театре, начавшийся голод был незаметен: из-за любви я давно потерял аппетит, вполне насыщаясь неизведанными чувствами и повестью о любимой Наташе.
Спасать положение театра приехал знаменитый Мариус Петипа, но не спас, запировал и уехал: на что мы ему, голодные, бледные, неприкаянные.
Труппа расползлась, разъехалась – кто куда, а я остался страдать в Севастополе, без копейки.
Но с богатым сердцем от любви.
Однако немедленный заработок стал необходимостью.
Сидя на камнях у моря влюбленным, голодным, одиноким, в лепете приливающих волн опять услышал голос пермских железнодорожников:
– Пропадешь, Вася!
Пропаду?
Ого! Подождите!
Разве решенье – строить жизнь – теперь не стало тверже, острее?
Стало. Чую.
Бросился в гавань наниматься грузчиком, носильщиком, рабочим.
Кинулся в торговое пароходство проситься в матросы.
Сбегал в Балаклаву к рыбакам – не возьмут ли в подручные?
Ничего не вышло.
В книжном магазине приклеил объявление: приезжий репетитор ищет уроков.
В музыкальном магазине вывесил записку: учу играть на русской гармошке.
Вышло.
Получил два урока по русскому языку.
И получил третий урок – учить сына капитана торгового парохода играть на гармошке.
После актерской голодовки ожил, повеселел, поправился и даже прифрантился.
И так широко разошелся, что на четырех страницах писчей бумаги написал Наташе любовное, неземное письмо, полное земных желаний познакомиться ближе.
Однако ничего Наташа не ответила и с испуга неделю не выходила из дома.
Эту неделю я не спал: бродил по ночам около ее «дворца сокровищ» и горько раскаивался в своем письменном порыве.
Понял: разве актер Васильковский мог рассчитывать на знакомство с благородной девушкой?
О, фантазер в рыжем пальто!
О, влюбленный в испанской черной шляпе!
Неизвестный из оперы бытия.
Белобрысый юноша с Камы, кудрявый обитатель с буксирной пристани – кому я нужен, чорт возьми, и зачем лезу во «дворец сокровищ», когда любой мичман на приморском бульваре в тысячу раз ценнее меня, неведомого бродяги, в глазах этого высшего общества!
Все понял.
И перестал писать повесть о любви – не позволила гордость, ибо не считал себя хуже мичмана.
И теперь, когда встречал Наташу – горел со стыда, закусывал губы от обиды, держался дальше в тени тоски и все-таки любил.
Не ждал ответа, но любил.
Зря. Напрасно.
Из напрасности выручило неожиданное обстоятельство: капитан торгового парохода, сына которого учил играть на гармонике, предложил вместе с его сыном – и с гармошкой – прокатиться на рейс в Турцию – в Трапезунд и Константинополь.
Я заревел от радости: вот как повезло!
Тяжкий груз безнадежной любви уплыл на корабле к босфорским берегам.
И когда оставили севастопольскую гавань, я с капитанского мостика долго смотрел в ту загадочную сторону, где – жила недосягаемая, неприступная как звезда Наташа.
Прощай любовь.
Жизнь ведет за руку к иным берегам, и я чувствую крепкое тепло этой руки.
Что желать лучшего?
Когда вошли в Босфорский пролив и потом остановились в Константинополе-Стамбуле, жизнь развернулась легендой: все сказки померкли перед действительностью – таким в утреннем блеске предстал Стамбул.
Гавань Золотой Рог с множеством пароходов разных флагов мира, сиянье полумесяцев неисчислимых мечетей, гул корабельной верфи, мраморное море, пестрота громадных зданий европейских и азиатских, знаменитая Ая-София, мечеть Солимана, султанские дворцы, яркоцветные базары, людское движенье, кровь турецких фесок, смесь иностранцев, роскошные магазины, ковры, шелк, – вот что увидели мои восторженные глаза и услышали напряженные уши.